Гитара или стетоскоп?

Уже болели глаза, и немного повернулась Большая Медведица. Вот и Млечный Путь, и она подумала, что яркая, насыщенная звездами лента — другие далекие миры, и сердце ее сжалось от сильного испуга и одновременно от радости и счастья.

Костер едва тлел, все разошлись. Фрейляйн Цукерлинг сказала:

— Ты спишь?

Девушка не ответила.

— Уж не плачешь ли ты?

— Я не знаю, что… — Девушка встала почти с усилием, слегка покачнулась и, не глядя больше на небо, быстро пошла к палатке.

Она все думала о звездах и Галактике, ей пришлись на память слова «неизмеримое» и «бесконечное», и, когда она стала засыпать, все это соединилось в ее сознании с глазами юноши, соединившись, слилось, и не было уже ничего: ни слов, ни юношеских глаз, а было неземное счастье, которое росло и ширилось, и как будто что-то подхватило девушку, и она, паря, видела одновременно во сне и бесчисленные звезды, и покрытую зелеными лесами землю, ленты рек, дорог, города и села, подобные драгоценным ожерельям, а в центре одного из городов — прекраснейшую площадь с универмагом, сверху напоминающим звезду, с автомобилями, застывшими в ожидании по ее краям, и множеством ярко одетых людей.

Перевод С. Мурина.

Ютта Шлотт ЭДГАР

Никогда больше не будет дедушка отлавливать для своих ульев летних пчелиных маток. В школе на какое-то время Эдгар позабыл об этом, да и усталость, которая уже несколько недель подряд с самого утра ложилась на плечи и веки, наконец отпустила. Он опять почувствовал ее приближение, выйдя из автобуса; он увидел на ветвях березы повисшие ожерелья из капель только что прошелестевшего дождя. «Слезы», — презрительно подумал он.

У старой овчарни, которой, собственно, давным-давно не существовало — лишь место, где она раньше стояла, продолжало так называться, — каждое утро встречались ученики; сюда же после обеда их привозил автобус.

Эдгар начал спускаться к лугам, где стоял дедушкин дом. Остальные ребята потянулись в сторону Лемберга.

Хенни — его одноклассница — в последний раз оглянулась, встряхнув своим «конским хвостиком». Он был такой же коротенький и смешной, как у пони, на котором она иногда ездила в деревню.

Вообще пони принадлежал отцу Хенни, бригадиру полеводческой бригады, который держал его шутки ради, как он сам не раз говорил.

Эдгар ни разу в жизни не катался на лошадях, но, пожалуй, у него и охоты-то особой не было усаживаться на животное.

Вот дедушкины пчелы — это совсем другое дело. Не то что эта цирковая лошадка. Да и вообще Эдгара мало интересовали забавы деревенских детишек. Уж куда как лучше возиться с ульем.

Эдгар ладонью смахнул воду с отяжелевших веток. Нет, он не плакал.

Не плакал, когда поутру его разбудила непривычная тишина в доме, а бабушка вместо утреннего приветствия уткнулась, всхлипывая, в носовой платок: «Нет больше нашего отца…» Не плакал, когда дедушку выносили. И в церкви он не плакал. Он молчал и тогда, когда на отлакированную крышку гроба упали первые комья земли.

Он вообще не проронил ни слезинки.

Эдгар с корнем вырвал прошлогодний лопух и стал осторожно спускаться по ослизлому склону ко рву.

Он поковырялся палкой в земле, взмутил в разбухшем от дождя ручье воду и завороженно уставился в нее.

Под водой, кружась и смешиваясь, расплывались ил и грязь; и это было похоже на клубы дыма из горящего под водой царства. Очень даже может быть, что в подводном городе бушевал пожар. А еще это было похоже на облака табачного дыма, когда дедушка крепко прикусывал мундштук.

«Мать говорила, что твой дед докурился до смерти», — прошипел верзила Вихерт, когда Эдгар пришел в школу после похорон. Вихерт — подлец. Эдгар злобно сплюнул в ручей.

С тех пор как он снова пришел в школу, некоторые учителя зовут его Эдди. Это настолько непривычно, что Эдгар каждый раз вздрагивает, когда его так называют. Впрочем, с этим можно и примириться. Слава богу, что хоть не всем такое пришло в голову. Одноклассники так осторожны с ним, будто он стеклянный, толкни его — разобьется. Они показывали ему задания по математике и в один голос убеждали, что за три дня он нисколечко не отстал.

О дедушке никто даже и не заикнулся. Эдгар был рад этому. Они могли бы сказать «твой дед». Эдгар не мог этого слышать. Особенно теперь. При слове «дед» его пронизывало ощущение, будто он вымазал руки в липких солодовых конфетах, эту липкость хотелось тут же смыть. Эдгар всегда называл дедушку отцом. А настоящего отца у него не было. И баста.

…Еще давным-давно старый Гуммерт объяснил ему это. У него не было отца так же, как не было, к примеру, машины и, конечно же, никогда не будет. Примерно так же, как у других нет пчел или, допустим, яблоневого сада. Такой разговор случился в первый и последний раз. Никогда больше Эдгар не повторял своего вопроса.