Гёте. Жизнь как произведение искусства

Гёте хотел, чтобы и его сын Август, записавшийся, как и многие его сверстники, в добровольческий отряд, тоже остался дома. Он обратился к герцогу с просьбой оградить его от военных действий, и Август был направлен писарем в штаб-квартиру во Франкфурте. Сделано это было вопреки желаниям самого Августа, опасавшегося, что в глазах друзей и знакомых он будет выглядеть уклонистом и трусом. Так оно и вышло. Когда он снова вернулся в Веймар, многие смотрели на него косо, высмеивали и оскорбляли. Дело едва не дошло до дуэли – и снова отец сумел отвести беду. Это нанесло сыну сильную душевную травму, которую он так никогда и не смог преодолеть. Он чувствовал, что ему мешают проявить мужество, и всю свою жизнь так и оставался в тени своего всемогущего отца. Отец, со своей стороны, был рад, что сын вернулся здоровым и невредимым и мог и впредь исполнять при нем роль секретаря.

Невзирая на то что его не радовали ни победы над Наполеоном, ни всеобщий патриотический подъем, Гёте не терял из виду своих интересов и за несколько дней до битвы под Лейпцигом предложил своему издателю переиздать в карманном формате «Германа и Доротею». Он чувствовал, что слова Германа в финале поэмы в эти дни придутся как нельзя кстати:

…И если теперь иль, быть может, в грядущем
Станет нам враг угрожать, ты сама вручи мне оружье.
<…>
О, я с отвагой тогда неприятелю выйду навстречу.
Если б так думали все, то сила сравнялась бы с силой
И долгожданный мир нас всех бы обрадовал вскоре[1519].

Предчувствия его не обманули. Эпическая поэма «Герман и Доротея», имевшая большой успех у публики еще в первом издании, и на этот раз нашла своего благодарного читателя. Гёте был так этому рад, что даже задумывался о том, чтобы написать продолжение. Однако до этого дело не дошло. Весной 1814 года из Берлина от Иффланда поступил запрос, готов ли Гёте написать торжественную пьесу для празднования победы над Наполеоном. Летом того же года в Берлине должна была состояться встреча русского царя, австрийского кайзера и прусского короля, поэтому с работой надо было поторопиться.

Гёте сначала отклонил это предложение, не преминув заметить, впрочем, что уже имеет успешный опыт написания «стихов на случай»[1520]. Так, для дирекции купальни в Галле он сочинил что-то в этом духе – замечание не вполне уместное, поскольку в Берлине от него ждут возвышенных и торжественных строк, а не восхваления удовольствий от купания. Два дня спустя Гёте, однако, заинтересовался этим заказом – слишком «лестным»[1521], чтобы от него отказываться. Он намекнул, что у него уже есть и кое-какие задумки, которые он, впрочем, не хотел раскрывать. Иффланд на седьмом небе от счастья – ему удалось заполучить в авторы самого Гёте: «Нет более великого праздника, чем когда первый человек нации пишет произведение о столь великом событии»[1522]. Иффланд мог только мечтать о таком счастливом сочетании: величайший немецкий поэт пишет драму по случаю величайшего для немцев праздника.

Иффланд, несомненно, хотел получить пьесу, более тесно связанную с недавними событиями, чем представленная ему несколько недель спустя драма Гёте «Пробуждение Эпименида». «Драма на случай» получилась довольно странной, так как вместо того чтобы прославлять победу, автор выводит на первый план волнующую его проблематику. Частное вытесняет официальное. Для создания иллюзии объективности личного высказывания действие помещено в античный антураж, а смысл зашифрован в аллегории. Когда год спустя в Берлине состоялась премьера этой пьесы, острые на язык берлинцы переделали ее название из «Эпименида» в «Э, что имелось в виду?». В основу своей драмы Гёте положил античное предание о любимце богов, который проспал всю свою жизнь, за что боги, вопреки ожиданиям, не наказали, а, наоборот, наградили его особым даром видеть то, что не видят другие. В предпоследней сцене Эпименид предстает перед зрителем подавленным и исполненным раскаяния:

Но стыдно мне часов покоя.
Зачем я с вами не страдал?
Пред вашей скорбью и тоскою
Теперь ничтожен я и мал.

На что жрец отвечает:

Боги так определили,
Не хули их: ведь они
В тишине тебя хранили,
Чтоб ты зорче видел дни[1523].