Гештальт

Валера стоял в холодной декабрьской ночи, держал на плечах берёзовые прутья для метлы, смотрел на ворона и удивлялся неожиданному откровению этой минуты, этому морозу, снегу, звуку, а особенно – острому чувству одиночества, свалившемуся на него в тот момент. Валера – человек пропащий. Пропащий – по сути, пропащий – по факту. Ничего хорошего в жизни не было. Так думал он сам. Ничего хорошего в жизни Валеры уже не будет. Так думал всякий, кому случалось встретиться с ним. Фактически в этой жизни Валеры тоже уже не было. Ни семьи, ни дома, ни документов, ни будущего. Только унылое сегодня. Искал ли его кто? Кто думал о нём? Сам Валера признавал себя бродягой, редкие Валерины знакомцы называли его бичом. И это была истинная правда: Валера – человек пропащий.

Он жил за старым кладбищем, в лесу. Когда-то давно в лес пришёл экскаватор и вырыл глубокую траншею для захоронения ничейных покойников, таких же бродяг, как Валера. Но то ли покойников всех разобрали, то ли рабочие забыли, где вырыли траншею, только никто ею по назначению не воспользовался. А потом – кладбище стало старым, могил было столько, что они стали вылезать за пределы погоста, и городское начальство решило остановить там захоронения. Новое кладбище открыли на другом конце города, а это стало тихим, почти музейным местом, где только в сезон – в теплое время года – можно было встретить посетителей. А ещё здесь подзахоранивали, копали могилки рядом с родственниками те, кто и после жизни хотел оставаться семьёй. У Валеры семьи не было, он грустил по новым покойникам, слушал тишину над могилками после редких похорон. Он сидел подле холмика свежей глины, долго прислушивался, громко изрекал: «Не дышит!» и поминал недышащего оставленной стопкой и остывшим блином, делил с воронами конфеты и печенье. Скудная, редкая трапеза.

Валера уже несколько лет жил в траншее за кладбищем. Он накрыл её горбылём и целлофановыми пакетами с помойки, сделал топчан и даже притащил из садоводства по соседству печь-буржуйку, но ею почти не пользовался, по дыму его могли найти, топил он её только в сильные морозы зимой. Люди, видевшие вдалеке со стороны старого кладбища дым, считали, что копают могилу для какого-то несчастного. Валера, сидя на топчане из неструганного корявого горбыля, накрытого старой диванной обивкой, смотрел, как тощие языки огня лижут металлическую дверцу буржуйки, и слушал треск влажных сучьев и хвои, вдыхал горячий влажный пар. Пахло грустью и деревенской баней. Хотелось окунуться в горячую воду, похлестать себя берёзовыми прутьями по тощему ссохшемуся телу. Валера чесался, в траншее жили земляные блохи и грызли Валерину огрубевшую кожу, если было не лень, Валера вылавливал чёрную блоху, похожую на чаинку, и перегрызал ей горло, думал, что горло, растирал между грязными пальцами обслюнявленный трупик и слизывал. «А ещё говорят, что коньяк клопами пахнет!» – нервничал Валера, доставал из-под топчана конфету и заедал ею блоху. Конфет у Валеры всегда было много разных: дорогих и дешёвых, шуршащих шоколадных и колючих шершавых карамелей. Но больше всего Валера любил сладкие сахарные подушечки, «дунькину радость». Они напоминали ему его прошлое бытие, пахли детством, когда он, маленький, лысый, в пятаках зелёнки на локтях и коленях, сидел на лавке возле дома в далёкой, уже несуществующей деревне, и ел из бумажного кулька сладкие подушечки, подаренные ему бабкой к именинам. Детство было, юность была, а потом – провал, пустота. День похож на ночь, ночь похожа на день, жизнь похожа на смерть, смерть станет жизнью. С осознанием этого Валера существовал.