Гештальт

Третья попытка – и дверь должна была открыться, выпустить Павла в его новую жизнь, с новой старухой, в новом местечке. Он мечтал об этом, думал, тешил и лелеял мечту. В стеклянном окошке строгая кассирша выдала Павлу билет на поезд до местечка, где жила фигуристая Павла. Ждать отправления нужно было ещё двадцать минут. Павел обвёл глазами зал, вздохнул и пошел между рядами металлических кресел. В конце пути недостижимой целью стояла дверь. Павел молил глазами и даже что-то шептал пересохшими от желания губами. У двери была своя, живая, грудь и бёдра без накладок. Она манила, обещала рай телесного наслаждения и жизни с весёлыми песнями. Она была старухой Павлой. И больше никаких жизненных передников и скромных гребешков.

Что-то показалось Павлу, что-то знакомое мелькнуло перед глазами. Павел обводил глазами зал уже не первый раз. Что-то знакомое было в этом зале, но Павел не понимал, что. С каждым шагом судьба приближала Павла к двери и к мечте. Ну, конечно, на крайнем кресле у двери сидела его старуха с чем-то белым в руках. «Даже передник не сняла, только платок накинула на свои аккуратные волосы,» – мелькнула мысль в голове Павла. Сердце упало вниз, теперь дверь уж точно не откроется, все кончено.

– Зачем припёрлась? – процедил Павел.

– Пришла вот, пластид принесла, возвращать тебя буду, – старуха вздохнула и печально заглянула в глаза Павлу, – если не вернёшься домой, взорву себя и всё тут.

Павел оглядел зал уже в сотый раз, жалко было старый вокзал, и себя тоже было жаль. Взрывной волной дверь откроет точно. В газетах про них напишут, про него, про старуху. Позорная слава на старости лет.

– А где ты пластид-то взяла, дура?

– В сарайке. Внук привозил для рыбалки. Просил спрятать. Я-то думала, что замазка, стала колупать, чтобы окна к зиме замазать. А он говорит: «Баба, не колупай, а то взорвется».

Павел подумал, потрогал губы. Его старуха была мудрёной бабой, кто знал, сколько всего в её голове было.

– Какой ещё пластид? Пластилин это. Надурил тебя внук-то, посмеялся. Я сам этим пластилином трещины на двери перед покраской замазывал.

Старуха растеряно смотрела то на Павла, то на кусок пластида. Понятно было, что это был её последний аргумент, и он только что потерял свою силу. Придётся проводить Павла так, без взрывов, без слёз. Она встала и отряхнула передник, судьба никогда к ней не была благосклонна. Дверь открыла сама. Тяжёлая дверь поддалась легко, без скрипа, без напряга, будто ждала, когда старуха-террористка её откроет.

– Иди!

Сам господь волею своею открыл дверь Павлу. Надо было идти. Поезд с протяжным гудком уже прибывал на станцию.

Димон

Так не делай, если не уверен.

Димон налил в узкий прозрачный стакан бесцветную жидкость, достал из блестящей коробочки длинную иглу, проколол рыбу и, глядя на кончик иглы расширенными зрачками, размешал ею свой напиток. Это была церемония. Так мусульманин омывает свое тело перед входом в мечеть, так православный, увидев золотые луковицы куполов, крестит своё туловище. Церемония важна, если ты видишь в ней смысл. Сегодня для Димона эта церемония несла особый смысл, хотя и выполнялась не впервые.

Пить почему-то не хотелось. Димон вышел в подсобку, белую, стерильную, сел на мешок с рисом и стал думать. Думалось тоже плохо. К тому же в подсобку заглянул маленький помощник-японец и заволновался на своём языке. «Оке! Оке!» – заизвинялся Димон и стал кланяться. Так они и стояли в стерильной подсобке, кланяясь друг другу, и, вероятно, это было нелепо. Японцы уважают рис, на нём нельзя сидеть, его нельзя рассыпать или выбрасывать, на него даже ругаться нельзя. Церемония.

Димон много мог рассказать о церемониях, жизнь его кидала и бросала, заставляла церемониться, поклоняться и делать вид. Церемонии правят миром, там, где кончаются церемонии, начинаются конфликты, склоки, ругань, даже и война может начаться. Церемонии тяготят, обременяют, но успокаивают и дают уверенность. Если ты церемонен, ты – друг. Хочешь дружить – следуй церемониалу. Димон был человеком миролюбивым, даже хотел податься в общину хиппи и проповедовать Миру о мире во всем мире, но любопытство привело его туда, где он сейчас и был, в японский ресторан.

Димон вернулся к своему столу шеф-повара. На столе всё было так, как и до ухода в подсобку, японцы весьма субординированы и умеют подчиняться, никто ничего даже не передвинет на столе начальства, если не получил на это высшее распоряжение.