Герцог в сияющих доспехах

И вдруг Рипли понял. Будь Мендз помоложе, он мог бы проделать нечто в этом роде, только с большей злостью. Но почему он ни разу не подошел к Олимпии в бальном зале? Неужели думал, что она никуда не денется и будет ждать до тех пор, пока он не решит, что готов жениться на порядочной девушке?

Рипли ждал слишком долго, и Эшмонт его опередил. И ничего теперь не попишешь.

– Его привлекали мои способности составлять каталоги и систематизировать книги. Вот он и обрадовался перспективе даром привести свою библиотеку в порядок, – сказала Олимпия.

– Обещайте мне, что не выйдете хотя бы за него или такого, как он.

– Не думаю, что лорд Мендз все еще хочет взять меня в жены.

Даже если хотел, Рипли ни за что бы этого не допустил.

– Давайте вернемся к главному. Поскольку вас так заботят вопросы чести, я выйду за Эшмонта. Правда, написала ему, что освобождаю от данного мне обещания, однако…

– Он на это не пойдет.

– Думаю, вы правы, – согласилась Олимпия. – Герцог ужасный собственник и слишком упрямый, чтобы отступить. Но если окажется, что он сомневается, наверное, сумею его убедить. Ведь вы снабдили меня ценнейшими сведениями о мужчинах, и у меня возникли мысли – весьма оригинальные, – как его заинтересовать.

Конечно, кто бы сомневался!

– Да нет у него никаких сомнений, – сухо возразил Рипли. – Вы ничего не понимаете. Вечером накануне свадьбы Эшмонт только и говорил, что о вас. Никто из нас не мог и словечка ввернуть! Я даже предположить не мог, чтобы он стал таким из‑за женщины!

Ее глаза, которые сейчас казались серыми, заволокла дымка, по щеке сползла слеза.

– Тогда мне непонятно, зачем он так напился в день свадьбы, – проговорила Олимпия сдавленным голосом.

«Как и предыдущим вечером».

– Может, просто разволновался, – предположил Рипли. – Ведь не только у вас есть нервы. Но сбежал‑то не он, а вы.

Она отпрянула, будто он ее ударил, потом глаза ее вспыхнули:

– Что ему было терять? После того как выйдет замуж, женщина становится собственностью супруга, всецело от него зависит и выполняет все его требования. Что касается мужчин, то для них ничего не меняется. Вот вы, все трое, можете продолжать жить так, как жили, и после женитьбы, и никто и глазом не моргнет. С женщиной все иначе: для нее брак может означать конец света.

Рипли знал не понаслышке, каково это: во всем зависеть от чьей‑то милости, под строжайшим надзором, но женщинам приходится еще хуже.

С другой стороны, Эшмонт ни в чем не был похож на безумного усопшего шестого герцога Рипли, скорее наоборот – контроль был нужен ему самому.

– Вы станете герцогиней, – сказал Рипли. – Черт возьми, Олимпия, вам нечего бояться. Неужели сомневаетесь, что сумеете убедить Эшмонта делать все так, как надо вам, если даже меня заставили предать друга?

– Да, но… – Олимпия осеклась, поправила очки и кивнула: – Вы правы.

– Надеюсь.

– Если уж вы так легко теряете над собой контроль, то, подозреваю, с ним будет еще проще. Как я успела заметить, Эшмонт легко поддается гневу и всегда готов лезть в драку. Хватит пустяка, чтобы вывести его из равновесия. Может, это, конечно, из‑за того, что он много пьет. Ладно, посмотрим. Подумаю, как применить его неуемную энергию с пользой. – Олимпия одарила его ослепительной улыбкой. – Благодарю вас, Рипли: теперь у меня появилась надежда. Я всегда знала, что в каждой бочке дегтя есть ложка меда.

До Рипли только сейчас дошло, что он все еще сжимает рукоятки кресла‑каталки, да так крепко, что колеса дрожали, грозя сломать тормозной стержень, и он поспешил ослабить хватку, буркнув:

– На здоровье. Очень рад, что смог быть вам полезен. Оставлю, пожалуй, вас наедине с книгами, а мне, полагаю, лучше сделать круг‑другой по саду.

С лица Олимпии не сходила улыбка, пока она шла к двери, чтобы распахнуть ее перед Рипли, и потом, пока он лавировал в кресле, чтобы выкатиться из библиотеки на гравий садовой дорожки.

И лишь когда девушка закрыла дверь, улыбка ее померкла, в горле перехватило, губы задрожали, а глаза налились слезами. На этот раз она не стала их сдерживать, но плакала недолго: нашла носовой платок, вытерла глаза и приказала себе не раскисать. Что за приступ жалости к себе? Олимпия никогда не заблуждалась на свой счет и всегда знала – во всяком случае, после первых нескольких сезонов в лондонском свете, – что ее замужество, если оно вообще состоится, будет отнюдь не по любви.

Минуту назад у нее вспыхнула надежда на что‑то большее, нежели брак из деловых соображений. Однако Рипли прав: украсть у лучшего друга невесту – это никуда не годится, это уже вопрос чести, почти то же самое, что мошенничать в картах.

Олимпия не хотела вносить раздор в дружбу длиной в целую жизнь, ссорить закадычных друзей, не хотела унижать и делать посмешищем Эшмонта.

«Но сбежал‑то не он, а вы…»

Олимпия поморщилась: да, она сбежала, поступила гадко, и ей стыдно, – но все равно не могла запретить себе надеяться, что ее история закончится по‑другому.

«Нужно было думать головой, – сказала она себе. – Ты же знала, что ничем хорошим это не кончится. Угораздило же влюбиться в повесу».