Герцог в сияющих доспехах

Безумная гонка продолжалась до тех пор, пока Рипли и его наездница не выбились из сил от хохота. Тогда он наконец остановил кресло среди сбитых в кучу ковров, в непосредственной близости от книг, которые Олимпия намеревалась разбирать.

– И здесь, на финишной линии, победитель получает трофей: огромную кучу заплесневевших от старости книг! – воскликнул Рипли.

Олимпия взглянула сначала на книги, сваленные грудой на огромном столе, потом на него. Ее лицо пылало, волосы растрепались.

– Тормоз! – выдохнула она. – Заблокируйте колеса! Мне бы очень не хотелось свалиться со своего скакуна перед самым финишем.

Рипли возился с тормозным рычагом, не в силах сосредоточиться, и Олимпия, схватив его за руку, воскликнула:

– Ну что вы, право, это не так уж сложно!

Он задержал ее руку в своей, потом их пальцы сплелись… и Рипли привлек девушку к себе.

У него перехватило дыхание, грудь судорожно вздымалась, а у нее по телу прошла сладостная дрожь. В глазах, теперь синих и сверкавших, как звезды, дрожали смешинки, но улыбка погасла, хотя смех ее небесной музыкой звучал у него в голове.

– Вы победили! – констатировал Рипли, склоняясь к ее губам.

Глава 12

Олимпия знала, что произойдет, как только он взял ее руку, и легко могла ускользнуть, но даже не попыталась. Когда он начал ее целовать, она, напротив, еще крепче вцепилась в его руку, которую он прижимал к груди, и чувствовала, как сильно и часто бьются их сердца.

Потом он обхватил ладонью ее лицо, а она без раздумий обвила руками его шею, не чувствуя угрызений совести, подчиняясь лишь инстинкту и желанию. На его поцелуй она ответила со всей страстью: как учил ее он и как подсказывало ей сердце. Рипли крепче сжал ее в объятиях, и ее гулко стучавшее сердце легко воспарило в небеса, точно птица, трепеща крыльями.

Олимпия понимала, что не должна была этого допускать, но в то же время знала, что ничего подобного ей никогда больше не испытать. Да, она знала, что сошла с ума, проявила слабость, но знала также, что первая безрассудная страсть случается раз в жизни, и не собиралась упускать свой шанс.

Поцелуй вмиг обрел глубину, и, едва почувствовав вкус его губ, она поняла, что разум и сила воли покинули ее, тело словно плавилось… Она чувствовала греховность его губ и языка, и грех был для нее как крепкий бренди, гораздо крепче того, который толкнул ее на эту дорожку. Весь мир сузился до тех ощущений, что она испытывала: тепло его тела, обнимающие ее сильные руки и жар, так непохожий на телесное тепло, – желание получить больше, чем бы это ни обернулось.

И Рипли предоставил ей такую возможность: его ладони гладили ее плечи, спину, руки, – словно открывал ее и хотел запомнить. Его язык, скользнув по щеке и подбородку, проложил дорожку жарких и сладких поцелуев по шее. Она тихо застонала от удовольствия и повторила то, что делает он, вызвав из глубин его естества низкий звук, какой‑то животный рык, который заставил ее вздрогнуть. Потом его руки оказались везде: на груди, талии, бедрах, – трогали, гладили, указывали, – и Олимпия поняла, что сгорает от нетерпения.

Никаких раздумий, ни малейших. Уму было не под силу сопротивляться бурному потоку страсти. Мысли исчезли, зато тело, сама сущность, словно обрело собственную жизнь. Олимпия инстинктивно реагировала на его прикосновения, как кошка или собака, когда хотят, чтобы их погладили. И не было никаких угрызений совести, потому что бал правили наслаждение, желание и подобные этим чувства.

Олимпия ощутила, как рука Рипли скользнула вверх по ее ноге, услышала шорох муслина, почувствовала дуновение на чулке там, где его только что закрывала нижняя юбка. Мужская рука подняла подол платья, замерла на колене и двинулась вверх, к обнаженной коже бедра выше того места, где заканчивались чулок и подвязка. По телу прошла дрожь – настолько интимным было это прикосновение. Она знала, что это неправильно, недопустимо, но ей было все равно. Она не могла насытиться ни этими ласками, ни этой близостью, ей хотелось еще и еще, хотя и неясно было, чего именно. Она лишь знала, что безумно хочет этого мужчину, что умирает от желания, как умирала бы от жажды.

Его рука, такая теплая, нежная и в то же время властная, гладила обнаженную кожу ее бедра. Олимпия так сильно прижалась к нему, как будто могла забраться внутрь, ощутить то, что знал он и чего пока не ведала она.

Его рука вдруг замерла, губы отстранились от ее шеи, и Рипли что‑то пробормотал. Олимпия не разобрала что – таким низким, каким‑то придушенным был этот голос, – затем вполне отчетливо потребовал:

– Слезайте же, черт возьми! Я же говорил, что мне нельзя доверять.

И Олимпия наконец сползла с его колен, хотя и не самым грациозным манером. Кресло было покатилось, однако колеса застряли в складках ковра, но вовсе не поэтому она оказалась такой неуклюжей. Рипли воспользовался ее неопытностью и так взволновал девичьи чувства, что внес сумятицу в ее любознательный ум, где – он нисколько в этом не сомневался – все было аккуратно разложено по полочкам в соответствии с темой.