Гения убить недостаточно

Когда в их апартаменты приехал приглашенный сестрой доктор Джордж Свифт, самый знаменитый на Западе США невролог и страстный поклонник вулфовской прозы, Вулф ничего не знал о полученной телеграмме и диагнозе. Свифт спросил, может ли он осмотреть его. Вулф ответил, что он в полном порядке и собирается в ближайшие дни продолжить свое путешествие по Западу. Но все же согласился на осмотр, после которого доктор Свифт сказал, что ехать Вулфу нужно сейчас же, сегодня вечером – на Восток, в Балтимор, в госпиталь Джона Хопкинса, к известному нейрохирургу Уолтеру Денди для срочной операции.

Сестра Мэйбл вместе с медицинским работником везла его в Балтимор на поезде через весь континент. Вулф в дороге почти не спал. В Чикаго к ним присоединилась его мать Джулия, уже обо всем извещенная. Они продолжили путь, и 6 сентября Вулф оказался в госпитале Джона Хопкинса в Балтиморе – в том самом госпитале, где умер, борясь с раком, его отец и где смерть настигла и старого каменотеса Оливера, родителя его бессмертного Юджина Ганта.

В этом же госпитале 15 сентября 1938 года после операции на мозге, проведенной Уолтером Денди, – шанс на ее успех, как заранее предупредил хирург, был один к двадцати, – умер и автор романа «Взгляни на дом свой, ангел».

Ангелу по имени Максвелл Перкинс он успел написать до своей смерти следующее:

Я всего лишь горстка праха, но у меня такое чувство, будто приоткрылось окно, и я увидел жизнь, о которой раньше и не подозревал. И если я выкарабкаюсь из этой переделки, то, видит Бог, это пойдет мне на пользу, не могу это как следует объяснить, но я уверен, что сделаюсь глубже и мудрее. Если я стану на ноги и выйду отсюда, то понадобятся месяцы, чтобы я мог вернуться в строй, но только бы мне стать на ноги, и я непременно вернусь.

Писатель и пространство

Человеку свойственно разделять пространство на части. Об этом свидетельствуют все мифологии мира, в особенности скандинавская, оказавшая влияние на сознание русских в домонгольский период. Мидгард, Утгард, Ванахейм, Асгард, Хель – это не просто мифологические локусы, расположенные в разных сторонах света, но еще и принципиально разные пространства, которые обладают таким устройством, что переход из одного в другое либо невозможен, либо опасен и возможен только путем различных превращений и смерти. Обитатель Мидгарда – среднего пространства, обжитого людьми, – просто физически не способен обитать в Утгарде, где пространство благоприятно для карликов, великанов и демонов. А этим последним будет невыносим Мидгард или Асгард – мир богов и героев. Однако впоследствии в сознании русских утвердилось вовсе не то ощущение мирового пространства, которое зафиксировано в скандинавских мифах и которое предполагало отгороженность, замкнутость, о чем говорит сам скандинавский корень gard (огороженный), входящий в состав названий мифологических локусов.

Но прежде чем установить, какое именно ощущение пространства поселилось на многие века в сознании русских, хочу рассказать небольшую историю. Ее героем был профессор Токийского университета Икуо Камэяма, побывавший у меня в гостях в середине 1990-х. Мы говорили о японском искусстве. Я заверял профессора, что поэзия Басё, живопись Утамаро, проза Акутагавы и Кавабаты всегда оказывали на меня очень сильное воздействие. Об этом у нас шла речь. В какой-то момент разговор случайно коснулся проблемы спорных территорий на островах Курильского архипелага. До 1875 года архипелагом владела Россия, потом – Япония в обмен на Южный Сахалин, после Второй мировой войны – снова Россия по Сан-Францисской конвенции. История длинная и запутанная.

Японский профессор спросил у меня, как я лично отношусь к тому, чтобы Россия вернула Японии четыре южных острова из архипелага, которые стали камнем преткновения русско-японской политики.

У меня не было никаких оснований смотреть на этот вопрос с личной точки зрения. Я ответил японскому профессору, что в моих мыслях о пространстве Курильские острова никогда не являлись мне на ум. Я также сказал ему, что пространство как феномен чисто политический интересует меня мало. Суждения русских или японских политиков о пространстве не обладают для меня такой же ценностью, как суждения Канта или Бергсона.

Но если речь идет о моем личном отношении, то меня интересует проблема воздействия различных пространств и территорий на процессы творчества. В связи с этим я тоже задал вопрос японскому профессору. «Как вы считаете, – спросил я, – если бы исторически сложилось так, что Восточной Сибирью владела бы не Россия, а Япония, что произошло бы в сознании японцев? Смогли бы они сочинять лаконичные трехстишия – хайку, создавать крохотные скульптурки – нецке, любоваться цветущими сакурами? Продолжали бы они испытывать то, что в Японии называется моно-но аварэ – печальное очарование бытия?»

Икуо Камэяма ответил мне вот что: «Большое спасибо. Даже думать о таком гигантском пространстве тяжело. Оно убило бы японскую душу».