Гений столичного сыска

– В день убийства, – пояснил Иван Федорович. – Когда вы пришли во двор усадьбы Тальских.

– Нет, не говорил, – с явным недоумением в голосе ответил Зотов.

– Тогда кто же ему это сказал? – удивленно протянул Воловцов.

– Верно, пожарные. Или дознаватели.

– То есть когда пожар был уже потушен и начались допросы свидетелей, – задумчиво произнес судебный следователь по особо важным делам.

– Так точно, – опять ответил городовой.

Воловцов невольно посмотрел на Зотова и погрузился в размышления. Как же так? Сын медника Алексей Карпухин показал, что слышал, как Тальский-младший произнес: «Матушку с горничной зарезали». И сказал он это тогда, когда ни пожарных, ни полицейских во дворе усадьбы еще не было. Тогда откуда Константин Тальский мог знать, что случилось во флигеле? Тут одно из двух: либо Алексей Карпухин что-то перепутал, либо судебный следователь Сусальский взял под стражу именно того, кого нужно…

– Скажите, а у Тальских собаки во дворе злые? – прервал свои раздумья Иван Федорович.

– На своих они не лают, а попробуй кто чужой во двор проникнуть, особливо ночью, так тому несдобровать: и покусают, и лаем изойдут на всю округу, – ответил городовой.

– Ну, благодарствуйте, господин Зотов, за нашу обстоятельную беседу, – произнес Иван Федорович.

– Рад стараться! – вытянувшись в струнку, гаркнул городовой. На что Иван Федорович только кивнул и отправился в лавку бакалейных и колониальных товаров, что находилась недалеко на той же Владимирской улице.

* * *

Судебный следователь Рязанского окружного суда Харлампий Варлаамович Сусальский не то чтобы страшился того, что приезжий гость из Первопрестольной найдет в его следственном деле ошибки и недочеты, Сусальский знал, что его следственное дело сшито крепко, а вовсе не на живую нитку и развалить его практически невозможно, а просто ему было неприятно, что в его деле будет копаться посторонний.

Что касается показаний заезжего члена Казанского военно-окружного суда полковника Панкратова относительно подслушанного им разговора двух мужиков, в котором один другому сообщил, что ежели он скажет всего одно слово, то Тальского-младшего тотчас выпустят из-под стражи, так это вполне могло быть пустым трепом между двумя подвыпившими приятелями. Принимать всерьез такой разговор – значит давать вводить себя в заблуждение, или, как говорят в среде фартовых, быть бакланом[16], который позволяет вкручивать себе баки. Помимо прочего, имелось еще одно сомнение: а то ли слышал господин член Казанского военно-окружного суда Панкратов, о чем он показывал на допросе? Где гарантия, что он ничего не напутал? И что все, записанное с его слов в протоколе, не есть плод его воображения, основанный на одном-двух услышанных Панкратовым словах, понятых им превратно?

То же самое с заявлением московского мещанина Ивана Колобова, которое также нет резона принимать всерьез, поскольку все это лишь слова душевнобольного человека и не более того. Да если бы то, что Колобов действительно принимал участие в двойном убийстве на Владимирской улице, как он заявлял, оказалось правдой, то этот… Воловцов об этом уже давно бы всюду раззвонил. Но он, как мы видим, молчит. И, как стало известно ему, судебному следователю Сусальскому, копается в этом деле под предлогом опознания фотографической карточки полудурка Колобова, которого до сих пор никто не опознал. И не опознает, поскольку никакого касательства этот Колобов к делу убиения генеральши Безобразовой и ее горничной не имеет. В этом он, судебный следователь Харлампий Варлаамович Сусальский, нисколько не сомневается…

Ну а то, что раны, полученные генеральшей Безобразовой и ее горничной Сенчиной, по заключению городового врача Правицкого, не могли быть нанесены теми двумя кинжалами, что найдены при обыске в квартире Константина Тальского, так это частное мнение врача Правицкого. А у другого врача, к примеру земского доктора Клепикова, может быть прямо противоположное мнение. У них, у медиков, всегда так: один говорит, что у больного инфлюэнца, второй утверждает – лихоманка, а третий уверен, что у пациента натуральный триппер. Кроме того, кинжал, которым действительно могло быть осуществлено двойное убийство, Константин Тальский мог и выбросить. А и то: зачем его хранить у себя после использования в деле? Глупо как-то…

И все же в глубине души судебный следователь Сусальский чего-то опасался. Как в детстве, когда его гимназический товарищ Колька Бубнов разбил камнем окно в булочной и был за свой проступок нещадно выпорот отцом. Харламка Сусальский стекла не бил и выпорот не был. И все же его тяготило что-то необъяснимое, подобное чувству вины, хотя Харлам совершенно ни в чем не был повинен. Ну разве только в том, что находился рядом с Бубновым. Так разве это вина? Но опасения, как уже было сказано, имелись. Пусть необъяснимые и труднопонимаемые. А поскольку действия Воловцова здесь, в Рязани, Харлампия Варлаамовича еще и раздражали и не давали покоя, то он решился написать на московского гостя жалобу. На имя окружного прокурора статского советника Петра Петровича Ляпунова.