Генерал

– Нет, – жестко отрубила Стази. – Мне нужен только ты, ничего больше. – Синие глаза заволок туман боли, и они стали такими, какими бывает Нева в ненастный день. – Это война, милый. Это только война заставляет нас делать подобное. – Стази вдруг почувствовала себя намного взрослей этого сорокашестилетнего генерала и прижала его голову к груди. – Я тоже поняла, как ты достал эту комнату. Все это ничего не значит, ничто и никто ничего не значат, если мы есть друг для друга. У нас нет родины, нет надежды, нет будущего, но пока есть мы – мы все равно будем счастливы, что бы ни заставляла нас делать война. Сколько у нас времени?

– Почти час, – улыбнулся он, и глаза его снова просияли синим.

– Видишь, как много, как щедро… Возьми меня.

– Нет. Ты сама понимаешь, что нет.

– Но когда еще…

– Это теперь неважно. И не раскаивайся отныне ни в чем, ты ни в чем не виновата и никогда не будешь.

– Ты не ревнуешь?

– А ты? – тихо рассмеялся он, и они легли, обнявшись, как дети, на скрипучую кровать греха.

– Тогда расскажи мне про себя… про маленького… про родину…

Он усмехнулся, но горько.

– Про родину… А что есть родина, маленькая моя? Знаешь, мы никогда не удовлетворимся простой реальностью. У христиан есть небеса обетованные, у викингов – Вальхалла, у мусульман – гурии рая. А нам, русским, нужно еще и четвертое измерение, иначе мы сходим с ума. И только в этом четвертом измерении – царство истинной свободы, только там мы личности, а не двухмерные клише. И теперь наше прошлое – это то самое четвертое измерение, это волшебная страна. Понимаешь?

– О, да, да!

– Моя родина – это места пограничья, где сошлись культура славянская и финская, а нигде, как в пограничье, не ощущается так присутствие мира иного. И теперь я понимаю, откуда в детстве нашем возникла моя Панголия – та самая страна свободы. И пусть в ней не было руин, ротонд и барочных холмов, зато росла черная ежевика и язвительная крапива, царил мрак елей, среди которых вспыхивали березы и цвели липы. Я вот все хожу по Унтер-ден-Линден[136] – разве это липы? Это мертвая идея. А наши благоухали так густо, что звук тонул в плотных волнах аромата. Ты знаешь, что именно липа – признак дворянства у нас?

– Как?

– Да так, что только северное дворянство способно было породнить с нашей почвой растения из иных краев, прежде всего липы. Вот, как увидишь липу, значит, где-то неподалеку была усадьба… Липа ведь долго растет, и новые деревца появляются лет через сто… Но я не о том. Понимаешь, детство, усадьба, дворянство – все это было связующим звеном между деревней и столицей, между народом и властью. Исчезли мы – и исчезло все, леса стали зарастать, луга залесиваться, озера превращаться в болота. Даже дороги. Разумные, простые дороги, исчезли. Впрочем, что говорить, исчезло всё. И все-таки, когда я последний раз был неподалеку от своего Паникарпова, зашел выпить воды у молодухи какой-то. Сижу, пью, не торопясь, зубы ломит, и сердце щемит, а она мне распевно так, спокойно и говорит: «Вы, видать, не здешний, столичный небось. Так вы скажите им там, в столицах-то: пусть возвращаются. – Кто – спрашиваю, возвращается, кому сказать? – А как кому? – говорит мне она, у которой родители, как пить дать, грабили окрестные именья. – Да им же, Шиповым, Нелидовым, Трухиным тоже. Тогда при них было лучше. Такая красота небесная при них была, и пруд, и цветы, и на лодках катание. Скажите ж им – пусть возвращаются. Божий день долог».

– Божий день долог… – как заклинанье, повторила Стази.

– Но человеческий короток, – Трухин встал и легко поднял ее на руки. – Нам пора. Не думаю, что стоит встречаться с хозяйкой. Не думай ни о чем плохом, не бойся и молчи.

– Молчи, скрывайся и таи и мысли, и мечты свои…

– Вот именно. Тютчев как дипломат хорошо понимал это. На днях я возвращаюсь в лагерь, но, полагаю, скоро понадоблюсь в штриковском детище. Уходи первая. И помни: нам теперь ничего не страшно.

Стази вышла под начинавшийся дождь и, забыв, что ей надо идти в штаб-квартиру, адреса которой она даже не подумала спросить у Федора, бездумно пошла по тенистой улице. Под ногами хрустели желуди, и она, как в детстве, когда мама водила ее в Ботанический сад, нагнулась, чтобы подобрать гладко-зеленоватое маленькое чудо.

И вот шли дни, а вестей не было. Только Штрик заходил все чаще, казался счастливым и оживленным. Он даже стал вести со Стази беседы, явно выходившие за рамки его служебных обязанностей, говорил о тяжелом положении на Волге, о Власове.

– Удивительно информированный человек! Конечно, подпольная информация порой работает быстрее и точней, особенно при столь неверном обращении с пленными. Дьявольщина! Неужели эти идиоты нас погубят?! – Штрик потер руки, словно озяб. – А вы, фройляйн, как относитесь к тому, что борьба против Сталина дело не только немцев, но и русских?