Генерал Ермолов

   — Помоги освободиться, олух! Или станешь просто смотреть, как старый товарищ твоего деда без толку пропадает в лихом пустоземье?

Лелебей смотрел на Фёдора сверху вниз. Лицо и шея, и весь бритый наголо череп его имели сочно-багровый оттенок, несколько разбавленный белёсой от седины щетиной, покрывавшей щёки Лелебея почти до самых глаз. Другой конец кожаного ремня, охватывавшего его запястья, был привязан к стропилу под крышей башни. Лелебей Чуб обоими руками ухватился за ремень, старался освободиться из плена сыромятной петли.

   — Что же делать, дядя? — растерянно спросил Фёдор.

   — Не медли, парень! Лезь наверх, секи ремень. Глянь, вон по стене лестница вьётси. Лезь, милок, не то дедушке Лелебею совсем худо придётся.

И вправду, Фёдор приметил лестничку — узкие деревянные ступени были кое-как заделаны в грубую каменную кладку. Ступени так круто уходили вверх, так часто встречались на пути казака пустые пространства с обломанными ступеньками, так высока была башня, что подъём наверх, к крыше, превратился в суровое испытание крепости рук, ловкости и бесстрашия. Наконец лезвие Митрофании рассекло ремень, оставив на тёмном дереве стропила памятную зарубку. Грузное тело Лелебея ухнуло в солому.

   — От спасибочки, внучек, — урчал Чуб, растирая затёкшие запястья. — От удружил, от молодец!

   — Какими судьбами ты здесь очутился, дядя? — поинтересовался Фёдор. Он уже спрыгнул со стропилины, скатился по боку сенной горы к старинному товарищу своего деда — беспутному казаку Лелебею Чубу.

Христианское имя Лелебея кануло в чёрной пучине Каспия за много лет до того дня, когда Федя Туроверов впервые сел в седло. Там же остались навек и сыновья старого казака. Так Лелебей зажил один на всём белом свете. Пару лет назад Фёдор слыхал, что старинушка Чуб будто бы подался за Терек, наниматься на службу к новому губернатору Кавказа. Будто бы послали старого аж за горы, в Тифлис. А зачем, по какой надобности — один лишь Бог ведает.

   — Вот и свиделись, — пробормотал Фёдор. — Каким ветром занесло тебя на эдакие высоты, дядя?

   — С Мамисонского перевала скатилси, как ком с горы. — Чуб стряхивал с алого лайкового сапога сенную труху. — Так катился борзо, что аж портянки порастерял, да и Куму тож злые люди увели.

   — Видел я твою Куму, дядя. Видел у злого татарина в поводу.

   — Коли видел, что ж не отбил? — и Чуб глянул на Фёдора иссиня-фиалковыми, пронзительными, бандитскими глазами.

   — Вот гляжу я на тебя, дядя Лелебей, и пытаюся припомнить... — уклончиво начал Фёдор.

   — Чего пытаисси? — усмехнулся Лелебей. — Такой молодой, а память уж порастерял? Там, в снегах, на снежном пузе у Казбека сидючи, разменял я парень, седьмой десяток. Я ж моложе твоего деда-кузнеца! На полтора десятка лет моложе! От государево поручение выполню, награду получу и женюсь. Ей-богу женюсь, по-настоящему! Не на татарке какой-нибудь, а на настоящей русской бабе!

   — Зачем же ты, дядя, так долго на брюхе Казбека прохлаждался?

   — Задание имел специальное. Оберегал жизнь очень важной особы, приближённой к самому Лексею Петровичу Ярмолову. Но это — тс-с-с-с — не для твоих соплячьих ушей...

Фёдор насторожился. Лелебей Чуб славился среди казаков беспутностью нрава, склонностью к пьянству и грабежам. Даже собственной хаты не имел казак Чуб. Жена его померла молодой, сыновья сгинули один за другим в набегах на прикаспийские крепости. Хата казака годами пустовала пока разом не сгорела от неведомых причин, пока одичавший хозяин её таскался за Терек, добывать аманатов. Так и стал Чуб обретаться по углам у сердобольной родни. На станице бабки пугали Чубом непослушную детвору. А Чуб так и жил сам по себе и всё имущество его заключалось в богатой одёже, драгоценном клинке дамасской стали да огромной, мышиной масти и смешанных кровей кобыле по кличке Кума.

   — За что ж тебя подвесили? С какими злыднями ты связался, дядя?

   — Да гнались аж от самого Коби. Так пристали — не отвяжеси, от демоны злые...

   — Кто ж такие?

   — Э, да так парень... Татарва. — Чуб уже натянул на огромную лапищу алый сапог и полез в чрево соломенной кучи. Недолго рылся он в ней, сопя и смачно отплёвываясь, пока наконец не извлёк простецкие деревянные ножны, отделанные свиной кожей.

   — От она, моя Ксюнечка... лапонька моя... От, удалось мне, старому, уберечь тебя от татарских лап грязнючих. От схоронил я тебя в стожке вовремя!

То была знаменитая шашка Лелебея Чуба — Ксения. Та самая шашка, которую бесшабашный вояка выменял у уцмия Кара-Кайтагского[21] на целый гарем прекрасных невольниц, добытых им по ту сторону Каспия, в Туркестанских степях.

   — Так ты от самой Коби бежишь, дядя? — осторожно спросил Фёдор.