Генерал Алексеев

Итак, передо мной стоял другой человек. Вместо первого, растерявшегося генерала Алексеева находился спокойный, уверенный Начальник штаба Верховного, приводящий в исполнение волю Государя Императора. Это классический пример отдачи приказания и его исполнения со всеми благодетельными результатами совместной дружной работы и Главнокомандующего, и начальника Его штаба».

Говоря о роли генерала Алексеева как безусловно одаренного полководца, нельзя не отметить и заслуг самого Государя, как Главковерха, поскольку нередким еще является заблуждение о том, что лишь одному Алексееву принадлежит честь фактического военного командования в Ставке. Согласно воспоминаниям офицера Ставки Н. Тихменева, противники принятия Императором Верховного командования отмечали, что «Государь не подготовлен к водительству войск. Но ведь Он и не брал на себя личной разработки стратегических операций. Для этого выбрал Себе Начальника штаба — генерала Алексеева, с именем которого были связаны победы в Галиции, человека широко подготовленного, огромной работоспособности, заслугами и дарованием поднявшегося из армейской толщи на высший пост главнокомандующего — и, при том, наиболее трудного в то время фронта, и уже проявившего себя и на этом посту. Государь не являлся, однако, человеком, лишь безучастно утверждавшим предположения Своего начальника Штаба. Все мы, служившие в Могилевской Ставке, знали, как ежедневно изучал Он обстановку но совместным докладам Начальника штаба и генерал-квартирмейстера в особом помещении со стенами, увешенными картами. Человек быстро схватывающего ума и огромной памяти, Государь ясно отдавал Себе отчет в задачах русского фронта и союзной кампании. И Своей Державной властью решения этих задач Он превращал в подлежащие исполнению директивы на военных советах в Ставке. Он давал свободу всем мнениям и лично утверждал окончательное решение.

Наконец, как это ни казалось странным со стороны, оба они — и Николай II и Алексеев — несмотря на разницу в возрасте, в воспитании, в своей военной биографии, своих привычках, сходились в одном. Свою службу, свое служение на высших должностях военной власти оба они понимали как “Священный долг перед Родиной”. Слова Высочайшего Манифеста по поводу вступления России в войну (“Не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей”) отнюдь не были для Государя пустой декларацией. Оба не ждали от службы никаких наград и привилегий. И обоих отличала, казавшаяся многим неуместной и странной, убежденность в “Божием предопределении” судьбы России в текущей войне. То, что ход войны и даже ее результаты могут, к сожалению, оказаться не такими, на которые возлагались надежды в 1914 г., представлялось весьма вероятным. И у Николая II, и у Алексеева не возникало сомнений в сознании необходимости и неизбежности продолжения борьбы. Любой, даже самой дорогой, ценой нужно было добиваться победы для России в этой войне…»^{30}.

В Могилеве, где до окончания войны находилась Ставка, Главковерх Государь Император занимал дом губернатора. Там же размещались придворные: гофмейстер, дворцовый комендант В.Н. Воейков, министр Императорского двора граф Б.В. Фредерике (тесть Воейкова) и дежурный флигель-адъютант. Вместе с отцом в Ставке жил Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. В отдельном здании, через площадь, располагались «структуры правительственные»: квартира директора дипломатической канцелярии, управления начальника военных сообщений, морское и дежурного генерала. А Михаил Васильевич Алексеев жил и работал в здании бывшего Губернского правления, примыкавшего вплотную к губернаторскому дому. Полковник Л.И. Верховский (назначен военным министром осенью 1917 г., а до того служивший на Черноморском флоте) вспоминал, что Алексеев «занимал во втором этаже бывшего губернаторского дома маленький и тесный кабинетик». В «красном углу» была небольшая «божница»: иконы и лампадка. Рядом располагалась «святая святых всей русской армии» — генерал-квартирмейстерская часть. Здесь же располагался кабинет, в котором Алексеев делал доклады Николаю II, начинавшиеся регулярно после 10 часов утра, причем в своих дневниках Государь писал, что доклады были нередко «длинные», «продолжительные».