Где поселится кузнец

Полк изнурился. Ни дня без стычек и перестрелок, без переходов и тщетной погони за отрядами всадников, но поверх голода и ран — бессилие совладать с плантаторами, с подонками рабовладельчества. Изнуренный солдат, с надорванными зноем губами, с потерявшей речь сухой гортанью, приближался к колодезю и находил на нем замок, свежую, нарочно к войне приуроченную дубовую крышку на запоре, и не мог, не смел сбить замок — собственность плантатора. В усадьбе под Уорреном я застал своих солдат у колодезя, хозяин-фермер объяснял им, что воду брать нельзя, вчера его грабила шайка аболиционистов — не рота, а именно шайка — и отравила колодезь. Он хорошо играл роль и, только завидев меня, офицера в высоком чине, сбился с тона, переусердствовал в любезности. Я приказал позвать детей и жену фермера; его смуглое лицо позеленело от страха, но, делать нечего, — позвал, потом я пригласил и негров, поднял из глубины полное ведро и спросил, как он пожелает: мне ли первому пить, его жене, дочери или ему самому? Я предупредил, что если умру, отравленный его водой, то и он с семьей будет казнен. Он не долго колебался, закричал, что умрет первым, он видел, правда, видел, как они сыпали желтый порошок в колодезь! — лучше умрет он и останутся живы его дети и любезный господин полковник. Он. выпил, его вырвало, но не от порошка, от подлого страха, вода в колодезе была чиста.

Я взял у него муку для роты, маис, масло и два стога сена, а ему в утешение выдал расписку. С той поры я сделался особенно суров с врагами республики и Союза — мягкость с ними я счел бы изменой и лучше бросил бы саблю под ноги Поупу, позволил бы сломать ее над моей головой, чем отступился бы от справедливости. С жителей небольших поселений и уединенных плантаторов я стал брать присягу — не оказывать помощи мятежникам, не признавать флагов с белой звездой по синему полю и надписью «Права Юга». Плантаторы присягали не в господских гостиных, а на усадьбе, публично, чтобы и слуга — черный и белый, и вся челядь, и мои солдаты слышали слова отречения от мятежа. Для иных слова этой присяги были как минутный кляп во рту, как чужой плевок, угодивший на язык, как отравленный кусок хлеба, который держишь в зубах, не жуя и не глотая, ибо в нем смерть: такой, не затруднясь, предаст клятву, — но клятва дана, и страх перед возмездием уже поселился в низком сердце; и челядь знает, что господин доступен наказанию, а моему волонтеру — торжество и отдохновение сердца, как при взятии маленького форта. Кто знает, сколько еще волонтеров, набранных в апреле или в мае, мы проводили бы в Иллинойс, если бы не это сознание творимой справедливости, законная сатисфакция гражданина и республиканца.

А в пятницу 26 июля 1861 года на пристани Ганнибала мы узнали о событии, которое уже потрясло страну.

По воле нового командующего всем Западным округом, генерал-майора Фримонта, мы покидали север Миссури; полк прошел крещение малым огнем и назначен был спуститься по Миссисипи к Сент-Луису и южнее, в направлении Кейро, навстречу боевым полкам армии конфедератов. Рядом дышала ненавистью граница Арканзаса, число летучих банд удвоилось, здесь и плантаторы готовы были открыть по нам беглый огонь из своих увитых плющом и розами крепостиц, а регулярным полкам Пиллоу и Прайса распахнуть с поклоном ворота усадеб, двери амбаров, погребов и кошошен. С берегов Арканзаса и Уайт-Ривер слетались сюда ландскнехты рабовладения, любители скорого кабацкого суда и кровавых расправ, они знали, как важна эта земля, где Миссисипи принимает в себя воды Миссури и Огайо, а вместе с Огайо — Теннесси и Камберленда; кто утвердит здесь свои пароходы, канонерки и десантные плашкоуты, окажется в большом выигрыше.

Полк достиг Ганнибала, роты проследовали по просторным улицам к пристани, к гулким доскам дебаркадера и речному склону, откуда так ясно видна вызолоченная закатом иллинойская земля. Мы ждали погрузки на большой пароход с двумя высокими железными трубами, но прежде погрузни мы увидели «Дженни Деннис»; суденышко Шибла вновь пришло из Куинси с солдатами. Я был озабочен; приближаясь к главному штабу Запада, я шел и к своей казни; генерал Поуп требовал моего отрешения, а новый командующий Фримонт был оригинал, легенда во плоти, человек, не меняющий своих решений, кумир нации, едва ли не вровень с Линкольном.

Шибл помахал мне фуражкой с верхней палубы, исчез из виду, и я увидел его, пробивающегося по забитому людьми трапу: разгоряченный, он бежал ко мне.