Где поселится кузнец

Разведка донесла, что левое крыло армии Пиллоу движется на Даллас и Джексон, готовя удар на Айронтон, и вот наш полк снова в Бердс-Пойнт, грузится на суда, поднимается по Миссисипи и от станции Салфер-Спрингс спешит поездом к Айронтону. И тут полк в авангарде, на этот раз экспедиционного корпуса генерала Прентисса, за нами пять полков, артиллерийская батарея и конный резерв, мы идем в направлении Далласа и Джексона, встречая слабое сопротивление мятежников. Только однажды под Джексоном полк принял длительный, неудобный бой, нас атаковали с разных сторон, яростно, я терял людей, под угрозой оказались обоз и пушки, — остальные полки Прентисса двинулись на Кэйп-Джирардо, убедившись, что Пиллоу пренебрег Айронтоном.

В этот день явились ко мне ревизоры генерала Поупа: провиантский комиссар в чине майора и его ассистент, лимфатический юноша, с печальными, водянистыми глазами. Их появление среди загнанного, отбивающегося полка походило на чудо: два офицера в блистающих мундирах, на свежих лошадях — майор на гнедом жеребце, лейтенант на белой кобылке, — и ни соринки на них, ни пылинки, словно земная тщета и грязь пропускали их, раздавались в стороны, как некогда раздалось море перед Моисеем. Майор любезно допрашивал меня, терпеливо дожидался, когда я закончу неотложные дела.

В гроссбухе его ассистента записано все: каждый галлон бобов, сало и солонина, мука, всякий мешок сухарей, фунт кофе, сахар, свечи, мыло…

— Разумеется, вы не подбивали общего итога, — сказал майор. — Командиры полков редко озабочены общим счетом.

— Я вам предоставляю сделать такой счет.

— Но вы брали продовольствие и у фермеров?

— Брали — дареное. Покупали у тех, кто склонялся продать. Конфисковали — при крайней нужде.

— Кажется, нужда не оставляла вас во все дни.

— С вашей помощью, провиантский комиссар! — не остался я в долгу.

Это был невозмутимый офицер; ни тени недовольства, тот же пристальный взгляд умных, сочувствующих глаз, ровный голос, считывающий со списка наши прегрешения — лошади Фицджеральда Скрипса, чужой маис, масло и сахар, солонина и патока, бык, отправленный в ротный котел, облегченное картофельное поле… Все подсчитано, будто свора писцов шла по нашему следу.

— Прикажите лейтенанту записать и новое, — сказал я, — все, что взято под Бердс-Пойнт, Норфолком и Салфер-Спрингс.

— Мы это сделаем, когда роты выйдут из огня.

— Тогда вам придется ждать конца войны; видите, за мной снова скачут.

Приближался лейтенант Мэддисон, но на лошади Говарда.

— Что с капитаном?! — бросился я к Мэддисону.

— Все хорошо, полковник, — Мэддисон улыбался, у меня отлегло от сердца. — Они выехали из леса с фальшивым федеральным знаменем. — Он выхватил из-под расстегнутого мундира помятое знамя, — И вот оно у нас, а я без лошади.

— Вы сохранили седло? — спросил я Мэддисона. — Тогда расседлайте жеребца, — я указал на гнедого, — и с богом!

— Господин полковник! — Майор не верил, что такое возможно.

— Исполняйте, Мэддисон! Я конфискую его для нужд войны.

Майор переводил яростный взгляд со сброшенного в траву своего седла на удаляющегося лейтенанта.

— В ротах должна была скопиться изрядная сумма экономии, — сказал он, показывая недюжинную выдержку.

— Ротные деньги не подотчетны мне.

— Но там, где идет речь о злоупотреблениях…

— Не спешите объявлять войну моим ротным, — прервал я его. — К ночи, если они съедутся, бросьте им в лицо свои подозрения, но поостерегитесь, прошу вас.

— Вы напрасно думаете запугать меня, полковник. — Он усмехнулся. — Я старый солдат, мексиканскую войну провел рядом с Грантом. Та война научила нас наказывать провинившихся солдат и офицеров. Когда мы вернулись в безмятежные города Иллинойса, Огайо или Пенсильвании, жители находили нас жестокими; мы не щадили мародеров, мы привязывали их к лафету или отправляли гулять по городу с кляпом во рту, с головой, продетой в разбитое дно винной бочки…

— Вы тогда не щадили и противника: мексиканца, индейца с луком в руках. А теперь вы шлете писарей считать убытки изменников.

— Теперь воюют близкие, которых разделили заблуждения. Здесь прежняя жестокость неуместна.

— Отчего же так жесток мятежник? Нет подлости, перед которой он спасовал бы: подлог флага, убийство пленных…

— Даже и братья по крови чем-то отличаются: один добр, другой хитер; один храбр, другой миролюбив.

— И вы отдаете им храбрость, хитрость, военные доблести, а нам оставляете доброту простаков?

— Вы не поймете американцев, полковник Турчин! Юг — это особый мир. Дерзкие, самонадеянные парни, смешные старики, мнящие о себе бог знает что.

— Зачем же, если это милая домашняя резня, звать под знамена десятки тысяч ирландцев, немцев, французов, итальянцев?! Вы даете нам право умирать за Союз, не позволяя судить и мыслить; тогда вы сами раб, невольный раб Юга.

— Вы отняли коня — я стерпел, но бесчестья не позволю!

— Поезжайте от нас: как бы я не взял и вторую лошадь.

Вернувшись через час, я не застал ревизора: он уехал на белой кобылке, а лейтенанта отправил на станцию пешком.