Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Но как завязать знакомство? Раздобыв телефон, я позвонил и представился корреспондентом радиостанции «Голос России», хотя работал на православном радио «Радонеж», но, зная уже, что он, мягко говоря, недолюбливает христианство, решил утаить сей факт. Первый раз, помню, он мне отказал: «Я сейчас в больницу ложусь, вы мне вот что… позвоните через полгодика или годик, когда я себя получше чувствовать буду…» Ну понятно, подумалось тогда, не хочет подпускать (как впоследствии выяснилось, он действительно лежал в больнице). Однако через полгода, где-то в феврале, я опять перезвонил ему и, к своему удивлению, получил положительный ответ. «Звонка у меня нет, вы, когда приедете, просто постучите в дверь, я вам и открою». Сейчас вот пишу это и понимаю, что невозможно в принципе описать, с каким чувством я ехал к нему в первый раз, перечитав к тому времени уже все, что было доступно из его текстов в интернете. У меня было четкое представление, что встречусь с чем-то, что не имеет аналогов в предыдущем опыте, что встречусь с чудом. Но, с другой стороны, сердце ощущало, что чудо это очень опасное, невероятная тревога пульсировала в сердце, как будто предупреждала, что больше уж ты не будешь прежним (так, в сущности, и вышло). Первый раз попал я к нему в начале марта 2004 года. Долго ехали с моим другом, режиссером-документалистом Ильей Сергеевым (он был в данном случае оператором, так как я договорился, что будем не только писать звук, но и снимать на камеру, а Головин, как ни странно, на это согласился) от метро «Молодежная» до остановки «Горки-10». «Вы, Сережа, только не подумайте, я с этой сволочью (речь шла о «насельниках» т. н. «Рублевки») ничего общего не имею» — так Евгений Всеволодович напутствовал накануне перед моим визитом в телефонном разговоре. Отыскав его дом, я понял, что, да, «с этой сволочью» общего нет действительно ничего. (Во внешнем аспекте, разумеется, про внутренний было и так все понятно. Не только «с этой сволочью», а вообще ни с кем.) Какой-то затрапезный, чуть ли не полуразрушенный пятиэтажный дом: барак, стоящий относительно проезжей части как-то нелепо, наискось, за ним сразу начинался, как тогда показалось, непролазный дремучий лес.

Когда он открыл дверь, в которую я с трепетом несколько раз постучал (вместо звонка свисали два разноцветных проводка), передо мной предстало нечто невероятно упруго-кошачье, худое, опасное, с цепким пронизывающим взглядом, но невероятно притягательное. Лет непонятно сколько: вроде человек пожилой, но какой-то невероятно юный… в общем, не знаю, как выразить это впечатление. Тогда еще не умерла Лена Джемаль, с которой он жил в тот период, и я застал его еще в «упругом» состоянии; после ее смерти — это случится чуть более чем через полгода, — он навсегда изменится, как-то сразу постареет и «упругость» уйдет (разумеется, это мое личное мнение).

Заходим. Обстановка более чем аскетичная: в большой комнате, которая была одновременно и его (Лене принадлежала маленькая), огромный книжный шкаф, дощатый пол, диван, стол, да небольшой столик с компьютером. В шкафу сразу бросились в глаза две довольно больших по формату книги: Рене Генон и Артюр Рембо, естественно, на иностранных языках, и почему-то запомнилась маленькая книжечка на русском про путешествие Марко Поло. «Давайте сначала просто поговорим, а записываться уж потом будем», — глаза смотрят изучающе и напряженно. Я заранее договорился, что хочу записать сюжет про Рембо и про Серебряный век; почему такой «коктейль», сейчас уже, конечно, и не вспомню.

— А снимать можно?

— Да снимайте, мне-то что.

А я думал, что такие необычные люди… маги (когда я его увидел, сразу решил для себя — маг) сниматься не любят…