Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Когда потекла беседа, напряжение как-то сразу спало, стало спокойно и очень интересно. Сначала, понятное дело, про Генона: «…а это правда, что вы первый его в СССР открыли?..», потом про поэзию, потом про Юнгера, про алхимию, потом… да о чем только не говорили мы в ту первую встречу. Как-то само собой записали два сюжета: про Рембо и про Серебряный век. Через какое-то время я ясно осознал: да! — ничего похожего я раньше не встречал (и сейчас можно уже с полной уверенностью сказать, что и не встречу). Если рационально (как он это «рационально» не любил!) анализировать, то, так сказать, в экзотерической сфере на меня подобного рода впечатление произвел И. Р. Шафаревич, тоже из-за какой-то необычности пульсирующей внутренней энергии, но абсолютно иного характера, конечно, чем у Евгения Всеволодовича. Так вот, в ходе этой очень долгой первой беседы (часов пять, наверное; замучили его окончательно) я решил, что надо обязательно что-то придумать, чтобы продлить наше общение. Тогда я и предложил ему сделать цикл бесед о поэзии Серебряного века, опять схитрив, что, де, работаю на «Голосе России». Сам думаю: буду пускать на «Радонеже», ведь там про Джона Ди не пройдет же, а тут вроде русская культурологическая тема, а то, что он «эзотерик», об этом руководство едва ли знает. Оно, кстати сказать, так и не узнало. Весь цикл, кроме сюжета о Маяковском и Блоке — я уже ко времени этих записей не работал на «Радонеже», — спокойно прошел в эфире, только беседа, посвященная шекспировскому Шейлоку, вызвала «завывания» какого-то Захара, который грозил подать в суд на радиостанцию за «пропаганду антисемитизма в завуалированном виде».

Продолжить записи Головин, как ни странно, согласился. «Давайте попробуем»… Так вышло, что он — наверное, в первый раз в своей творческой реализации — коснулся русской темы, а я получил возможность с определенной периодичностью с ним встречаться. Интересно всегда смотреть на развитие первого импульса, который в данном случае заключался лишь в желании не расставаться с ним, войти в круг, не друзей конечно, на это я даже и не рассчитывал, а тех, кто хоть время от времени может встречаться и беседовать с ним.

А в итоге получился довольно большой радиоцикл: два аудиодиска. Потом появился и текстовой вариант: книга «Серебряная рапсодия». А я так и остался возле него вплоть до трагического 29 октября 2010 года.

Следующий раз я уже приехал в середине мая, в пору цветения и благоухания. Писали про Гумилева, а второй сюжет — про Малларме. Про Гумилева записали, а потом как-то уже он устал, расслабились и плавно, само собой вышли на «ведьм». «Ладно, — говорит, — про Малларме потом запишем, давайте я вам лучше про ведьм расскажу…» Хотя всегда, когда я был рядом с ним, чувствовалось какое-то необычное состояние, в этот раз я испытал что-то уж совсем особенное. Было ощущение, что границы мира раздвинулись и потустороннее, если, конечно, можно так выразиться, окружило нас. Нет, это тоже невозможно описать. Можно, конечно, все свалить на мою восторженность, но Илья, который в тот раз опять приехал со мной (больше уж не ездил), говорил, что испытал нечто похожее. И потом, когда шли к остановке, когда ехали в автобусе, это состояние продолжало держать нас в своем силовом поле. Однако это не было ощущением присутствия в инфернальном мире монотеистической догмы, как в принципе должно было бы быть, потому что ведьмы и т. д. Он рассказывал тогда еще и про русалок, леших… Скорее, это было какое-то погружение в мироощущение античного, дохристианского человека, когда реальность превалировала над действительностью и две стороны одного мира взаимопроникали друг в друга в более свободном режиме. Это был его стиль. Всегда, когда я с ним касался темы потустороннего мира и выстраивал беседу в ключе монотеистической парадигмы, он ни в коем случае не хотел рассматривать вопрос в таких рамках. «Вы слишком контаминированы монотеизмом, Сережа…» — И начинал рассматривать тему в контексте античного, ну, если угодно, неоплатонического, мировоззрения.