Где я?

Черты лица его резко контрастировали с великолепным нарядом: на вытянутом, словно пересушенная вобла, лице выделялись острые горки носа и губ, все вместе образовывало какую-то странную картину незаконченности образа, как будто что-то самое важное вырезали из фотографии. И только стоило ему растянуть тонкие губы в улыбке, как я понял, что первоначальный образ – ошибочный. Вот она, недостающая часть, деталь, от которой мурашки бежали по коже и отчаянно заныли израненные руки и ноги.

– Мне сообщили, что мальчик вел себя неподобающим образом, – радостно сообщил мне незнакомец, обведя меня удовлетворенным взглядом. – Придётся хорошенько его наказать.

В узких почти бесцветных глазах палача (я почти не сомневался в его профессии), плескалось море безумия. Это взгляд приводил в ужас и лишал желания жить: слишком много страшных обещаний читалось в их глубине. В этот момент я почти пожалел, что той проклятой змее не удалось оборвать мою жизнь.

У моего персонального мучителя оказалось забавное имя – Крыса. Как ни странно, он ничуть не стеснялся этого прозвища, немедленно оповестив об этом меня. И почему я сразу не заметил: в его лице с достаточной лёгкостью читалось сходство с серыми обитателями помоек и тюрем. Я жаловался вам на скуку? Забудьте мои слова, теперь я готов отдать все, что есть, за спасительную темноту, за тишину, в которой крики не разрывают барабанные перепонки, это мои крики не дают спать обитателям этих мест, если здесь вообще водится кто-то другой.

Я рассчитывал, что его устроят подробности моей жизни, хоть их и не так много, но я припомнил все, что могло представлять ценность. Я даже готов был проделать весь путь обратно, чтобы найти банду, которая занималась наркотиками, но мне лишь по-доброму, с любовью смотрели в глаза и втыкали в тело очередной гвоздь или отрезали кусочек, чтобы подпалить его и дать от души насладиться запахом паленого мяса, который приводил меня в исступление.

О! Крыса оказался мастером своего дела, он резал человека на части, медленно, по кусочками, вытягивая ровно столько страданий и криков, чтобы жертва не выдохлась окончательно, чтобы остановить ей сил на завтра, на послезавтра, чтобы и через месяц она все так же надрывалась от боли, заходилась в крике, который ласкал его извращенное самолюбие.

Иногда он снисходил до того, что кормил меня с ложечки, уговаривая съесть кусочек «за его здоровье», а уже через час старательно загонял иглы под ногти, наблюдая, как я бьюсь в кандалах об стену.

Я с трудом вспоминаю это время. День стал для меня болью, тогда как ночь – пыткой. Оказалось, что это разные вещи. Крыса приходил дважды в день, чередуя инструменты и способы, так что в конце концов этот диафильм слился в одно целое страшное цветное пятно, свет заставлял меня вздрагивать всем телом и вжиматься в стену, насколько позволяли ненавистные цепи. Ночью самым страшным моим мучителем стал сон, самое спасительное для любого нормального человека состояние, позволяющее восстановить силы, излечиться от болезни, прийти в согласие с собой, для меня несло лишь страдания. Спать стоя давно не было сил, мое тело замирало в неудобной позе, а кандалы, впиваясь в кожу, рвали без жалости незаживающие раны. К приходу Крысы я не чувствовал рук и ног, испытывая ни с чем не сравнимые мучения, воспаленного, затекшего тела, которое никак не может получить даже крохотную частичку отдыха.

Разум мой едва теплился, постепенно переставая реагировать на пытки, и тогда Крыса изобретал что-то новое, приводящее меня в ужас, а моего мучителя в неописуемый восторг. Так продолжалось, казалось, вечность.

Ума не приложу, как узники выживают в таких условиях месяцами, уже не говоря про годы. Иногда мне кажется, что мой век подошел к концу. Сил держать себя человеком почти не осталось, и, пусть я чувствую, что физически меня не сломили, мой рассудок замер на грани. Нас, современную молодёжь, не готовили к подобным испытаниям, если к такому вообще можно хоть как-то подготовиться.

Мне не сказали, почему держат здесь. Я не знаю, сколько ещё протяну и увижу ли ещё хотя бы раз солнечный свет. Я даже себе не могу объяснить, как мне удается держаться, – кажется, сила воли давно покинула меня, оставив тончайшую нить животного инстинкта, который цепляется за жизнь всем, что у нас осталось. Наверное, есть в нашем существе что-то за пределами силы воли, инстинкта и чувства самосохранения, что-то, что дано нам свыше. Когда у человека отняли даже надежду, остается эта непонятная часть, последний резерв, который держит на плаву и не дает сделать шаг за грань, даже если мы говорим «больше не могу».