Гарпия. Одержимая местью (СИ)

Конца и края не было беспросветности. А как мне хотелось вычислить убийцу?! Снова и снова перед глазами всплывали образы: Семён, Вероника, Элфи, Фаина, Миа, София… Капитан Каратов даже с ищейками не вышел на след убийцы. На бутылке, изъятой у Миа, кроме её отпечатков, обнаружили отпечатки Софии, Джеймса и неустановленной личности. Непонятно, почему пес-ищейка указывал на ту бутылку. Я окончательно запуталась. Миа плакала, клялась, что не имеет отношения к убийствам; допросили и Софию, Джеймса, Лилию и Фаину — каждый уверял в своей непричастности; но было очевидно, что убийца из здешних, и (скажу вам по секрету) он не из числа лиц, не имеющих отношения к Намистиным.

Спустя пару дней случилось так, что капитан Каратов закрыл дела об убийствах Окуневой Каллисты Зиновьевны, Вислюкова Яна Тарасовича и Зельевой Эммы Руслановны, а всё потому что произошло четвертое происшествие, точнее самоубийство, и все сплетницы вздохнули с облегчением, когда по всему посёлку растрезвонили, что Булавкина София Томасовна повесилась и в предсмертной записке призналась во всех грехах. Вот дословное содержание письма, написанного, судя по манере изъяснения и почерку, в нетрезвом виде:

«Я даже отомстить нормально не могу. Я неудачница по жизни. Всё у меня не как у людей. Простите меня, Олеженька и Ванечка, что мать ваша взяла на душу грехов неподъемную ношу. Ухожу я в мир иной, в мир, где не придется стоять за прилавком, потакая всякому недовольному, где все равны и никто не отнимет у меня вашего отца. Я к нему. Зовёт он меня, ластится к ногам как побитая собака. Даже то, что это я его сковородкой по темени стукнула, простил. Виновата я. Нет мне прощения в этом мире. Грехи прожигают мне душу раскаленными углями сожаления. Убийца ваша мать. Убийца. Отца вашего я непреднамеренно жизни лишила: пришел он ко мне денег на бутылку клянчить, в дом вошел как к себе, разулся, а я до того злая была, будто черт мной орудовал, и накричала на него, слов не подбирая, а он драться полез. Он первый начал. Не хотела я его убивать, и Эмму не хотела — само так вышло».

Вторая часть письма была на обороте листа. Почерк стал более размашистым, а буквы крупными и неразборчивыми:

«Устала я от несправедливости, от жизни, переполненной неудачами и разочарованиями. С того света черным вороном клевать Намистину буду и к Лильке призраком в спальню входить, чтобы знали, как чужих мужчин уводить. Не прощаю я их даже теперь, натерев верёвку мылом, проклинаю и в гробу их позеленевшими вижу. Не моими руками свершится правосудие, но оно свершится, и я на том свете буду заливаться радостным смехом, когда встретиться доведется с ними, должно быть, в аду».

Приписка корявым почерком:

«Каллиста тоже жертва случая. Не стыдитесь вашей матери, а коли стыдно, дорогу в посёлок забудьте и стройте свою жизнь так, чтобы подобная трагедия не затронула ваших детей».

Письмо это первым прочел Джеймс и сфотографировал при помощи телефона, чтобы показать Лилии, мне и Хосе Игнасио. Он и обнаружил Софию в складском помещении, похолодевшую; вызвал капитана Каратова, и, казалось бы, «фенита ля комедия», но этим дело не закончилось.

Я приняла решение уехать с Хосе Игнасио. Еще бы, ведь я его люблю! У нас на руках были билеты на шестнадцатое июня; Хосе Игнасио оставалось доработать последнюю неделю в поселковой поликлинике; Вероника в моих услугах не нуждалась; местные жители всё еще обсуждали череду смертей, но эмоции поутихли. Впрочем, затишье было обманчивым.