Гамп и компания

И выдрал его старым, как мир, способом. Не знаю, насколько правдивы были мои слова, но с каждым шлепком я все более убеждался, что луплю себя. А других приемов у меня не было. Спорить с ним, с таким башковитым, я не мог: дискусии разводить — это не мое. Но кто-то же должен был в этом доме власть употребить, а затем посмотреть, сможем ли мы войти в нормальную колею. За все это время малыш Форрест не издал ни звука, не голосил, не ревел, ничего такого, а когда я остановился, он встал, красный как свекла, и ушел к себе в комнату. Весь день не казал оттуда носу, а когда вечером спустился к ужину, почти ничего не говорил, разве что-то «Соус передай, пожалуйста».

Зато в последущие дни и недели я заметил явные перемены к лутшему. И понадеялся, что он тоже заметил, что я это заметил.

Не редко, собирая устриц или занимаясь другими делами, я думал о Гретхен. Но какие у меня были возможности? Я едва сводил концы с концами, а она еще училась — получала высшее образование. Не раз я собирался ей написать, но ничего путного придумать не мог. А если б выдумал что-нибудь эдакое, то сделал бы только хуже, так я расуждал. Поэтому я просто держал эти воспоминания при себе и занимался своими делами.

Как-то раз, прийдя со школы, малыш Форрест зашел на кухню, где я после долгих трудов пытался отмыть руки от устриц. Как назло, в тот день я порезал палец об устричную раковину: боли особой не было, но кровь хлестала будь здоров, и это первое, что заметил Форрест-младший.

— Что случилось? — спрашивает.

Ну, я расказал, а он такой:

— Лейкопластырь принести?

Вышел из кухни, приносит пластырь, но, прежде чем замотать мне палец, обработал рану переписью водорода или уж не знаю чем — щипало зверски.

— Ты поосторожней, — говорит, — с этими раковинами. Они часто бывают инфицированы, ты в курсе?

— Слыхал. А почему так?

— Да потому, что устрицы лучше всего растут там, где самая гнусная, самая мерзкая грязь. Ты этого не знал?

— Не-а. А ты откуда знаешь?

— Я специально изучал этот вопрос. Если попытать устрицу, где ей хочется жить, она скорее всего ответит: в выгребной яме.

— А как получилось, что ты изучал устриц?

— Да я прикинул, что пора мне тоже подключаться к работе, — говорит малыш Форрест. — Ты же каждый день отправляешься собирать устриц, а я только и делаю, что в школу таскаюсь.

— Так это твое главное дело. Набирайся знаний, чтоб не остаца таким, как я.

— Да ладно, я уже достаточно набрался. Если честно, в школе мне вообще делать нечего. Я настолько ушел вперед от своих однокласников, что учителя просто отсылают меня в библиотеку, чтоб я там читал книги по своему выбору.

— Это правда?

— Естественно, это правда. Вот я и подумал: может, мне в школу ходить не каждый день, а иногда ездить с тобой в Байю-Ла-Батре и помогать тебе с добычей устриц.

— Хм, я очень это ценю, но…

— Ну, то есть если ты сам захочешь. Может, тебе неохота, чтобы я под ногами путался.

— Нет, что ты, дело не в этом. Дело в школьных порядках. Я что хочу сказать: твоя мама мечтала, чтобы…

— Она этого подвердить не может. А я думаю, кое-какая помощь тебе бы не помешала. Я знаю, сбор устриц — тяжелая работа. И может, я для нее сгожусь.

— Конечно сгодишься, вот только…

— Тогда заметано, — говорит малыш Форрест. — Давай я прямо завтра утром и начну?

У меня не было уверенности, правильно это или нет, но мы так и порешили.

На следущее утро я встал до расцвета, приготовил нам завтрак, а потом заглянул в комнату к малышу Форресту — поглядеть, проснулся он или нет. Вошел я на цыпочках, постоял над кроватью и посмотрел, как он спит там, где прежде спала Дженни. В какой-то миг он сделался так на нее похож, что я ненадолго даже остолбенел, но потом взял себя в руки, посколько, что бы там ни было, работа не ждет. Я шагнул в перед, чтоб его разбудить, — и спотыкнулся об твердый предмет, торчавший из-под кровати. Глянул я вниз — и будь я проклят: оказалось, это верхушка присланного мною тотемного столба с Аляски. Заглянул я под кровать — и точно, там полный комплект: немецкая труба и кинжал, причем до сих пор в родном футляре. Стало быть, никуда он их не выбросил, а хранил прямо тут. Может, он не часто с ними играеца, но по крайней мере держит их рядом с собой — и вдруг стало до меня что-то доходить на счет детей. На долю секунды мне захотелось наклоница и поцеловать его в щеку, но я этого делать не стал. Хотя, конечно, порыв такой был.

Короче, после завтрака мы с малышом Форрестом отправляемся в Байю-Ла-Батре. Я как раз недавно уплатил первый взнос за старенький пикап, а потому автобусом больше не ездил. Но каждый день встает серьезный вопрос: отдалеет ли пикап весь путь туда и обратно. Машину свою я назвал Вандой в честь… ну… всех ее тезок.

— Как думаешь, что с ней сталось? — спрашивает малыш Форрест.

— С кем? — переспросил я.

Мы ехали в темноте по старому шоссе, мимо ветхих домишек, по направлению к воде. Лампочки на щитке старого пикапа, «шевроле» пядесят четвертого года, светились зеленым, и в их свете виднелось лицо малыша Форреста.

— С Вандой, — говорит он.