Гамбит. На сером поле

«Мерзавка», – подумал он, и этим было все сказано. Адам Ларссон ей на безрыбье! Только она могла и дать и взять одной лишь фразой. «Заткнуть бы ее, да не поймет ни черта, хотя…», – шизофрения подвинула обиду со стула зала ожидания в голове Адама, и раз человеку без личности можно, то почему Адаму Ларссону – нет, он решил приступить к «стандартной процедуре». Конечно, только из-за эффективности эффективного излучения, а каламбур тут вообще не уместен.

– Ты замерзла, – участливо заметил он и убрал влажные пряди с ее лица.

«Как ты запоешь, Костлявая, когда перед тобой личность, а не суррогат?» – желчью, пропитавшей его мысли, обида сместила шизофрению, отталкивая Альтер-Эго Адама на задний план.

– Сегодня воскресенье, – холодно ответила Эванс, и Ларссон одновременно шевелил губами с ней, предугадав ее ответ. – Лиам и дети? – испуганно спросила она. Казалось, это все, что сейчас, да и в принципе ее волновало.

– В поместье, – он прижимал ее ближе некуда, бесспорно ближе дозволенного, но Эванс словно не замечала этого и облегченно выдохнула от его слов.

Закутывая ее еще и полами своего пальто, Ларссон пытался согреть озябшую девушку, пока она тряслась от холода, как осиновый лист на ветру. Идти с ней назад в таком ее состоянии было абсолютно глупым решением, и Ларссон скинул геолокацию Грегори, очень надеясь, что Ашер Младший дотянется до педалей и приедет за ними, поскольку, если за руль сядет Лиам, им здесь предстоит коротать не один час. Прекрасно понимая, насколько неприятна девушке его столь неуместная близость, он прислонился шершавой щекой с отросшей щетиной к ее щеке, царапая кожу и одновременно согревая своим теплом.

– Вам не стоило… – раздалось возле самого уха, и кто бы сомневался, что она промолчит.

– Мне виднее, – прервал он ее, обдавая теплым дыханием щеку. Холодная кожа ее лица под его губами становилась теплее.

Дрожь в теле девушки постепенно отступала, когда приоритеты выживания взяли верх над ее страхами, и Эванс обняла мужчину в ответ, забирая себе крупицы чужого тепла. Она была так близко и так далеко. Словно на другой планете, за тысячу световых лет, но ее непосредственная близость, опосредованная ее отстраненностью, тонкий миндальный аромат, проникавший в легкие с каждым последующим вздохом, его неумолимое желание стать для нее кем-то большим, чем безликая сублимация, подталкивали его и напоминали, что, черт возьми, можно, даже когда нельзя.

– Эванс, – шепнул он ей на ухо, когда рука запуталась в ее мокрых волосах на затылке.

– Да, мистер Ларссон, – ее трясет от холода, а она все еще соблюдает условности. Не для себя, для него. Адам был в этом уверен.

– Прости, – он знал, что она простит. Ему остается простить самого себя, что он всего лишь человек, у которого есть имя. Он здесь. Он существует в одной реальности рядом с ней, хоть она этого упорно не замечает.

– За что… – едва ощутимое, мимолетное прикосновение губ к губам заставило ее замолчать.

Вокруг опять воцарилась тишина. Для него было очевидным, насколько ей это противно. Ровно настолько же насколько он сейчас противен сам себе: противнее некуда, просто омерзителен. Готовый стать просто невыносимым, он продолжил, целуя ее глубже, настойчивее, но без привычного и узнаваемого напора. Он не давил, не настаивал, ведь с ней так нельзя. Так он рискует и вовсе ее сломать. Эванс едва справляется за себя. Куда ей еще и за того парня. Ожидаемо, что она не ответила. Холодные губы не сдвинулись ни на сотую часть дюйма, но и не отстранились. Она не скажет: «Да», но и: «Нет», – будет невысказанным. Ее молчание станет ее ответом, истолковать который ему придется самому. Теперь он понял, не все, но многое. Тишина порой оглушает. Оглушила пустую эстакаду, когда Костлявая требовала ответа от копа, зная, что он не ответит. Оглушает и сейчас, когда Адам Ларссон спрашивает Мию Эванс без слов, а та в ответ молчит. Надеясь, что спроси ее громче, она, возможно, ответит, он углубляет поцелуй. Осторожно, почти небрежно скользя языком в молчавший заледенелый рот, он словно глотнул ледяной воды, обжигавшей морской солью и привкусом пепла. Она не отвечала и не отталкивала, будто говоря без слов: «Иди дальше, я не поведу», останавливая невысказанным: «Остановись – я встану рядом». Позволит напиться морской воды и задохнуться кружащим в воздухе тленом, но: «Стой!», никогда не скажет.

Теперь он видит. Настоящая она всегда молчит. «Я не могу вовремя заткнуться», – для нее такая же маска, как его безразличие, что он примеряет на свое лицо. Невысказанное отрицание никак не согласие, и только он сам решает идти ему дальше или остановиться, если зайти, то, как далеко, и в итоге монстр ты или всего лишь человек. Она не говорит ни нет, ни да. Она его Тихо. Спасительный выход и хитрая ловушка, проклятье и дар одновременно. И он отстраняется, не размыкая губ, желая услышать хотя бы эхо, а в ответ лишь тишина, способная оглушить.