Фрейд понимал, что в мире есть любовь, не попадающая в его категории. Иные посвящают всю жизнь служению другим без каких-либо корыстных мотивов. Он полагал, что их альтруизм каким-то образом отражал стремление защититься. Эмоциональная связь с «объектом любви» несет в себе риск, и некоторые, как считал Фрейд, способны «защитить себя от утраты, направив свою любовь не на отдельные объекты, но в равной мере на всех. Такая всеобщая любовь есть состояние равномерно распределенных устойчивых теплых чувств, по виду совершенно не похожих на сексуальную любовь, которая их, тем не менее, порождает. Быть может, святой Франциск Ассизский зашел дальше других в этом умении использовать любовь для обретения внутреннего чувства счастья». Фрейд утверждает, что проблема «универсальной любви» в том, что «не все люди достойны любви»[381].
Зигмунд Фрейд считал великую заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» нелепой. Нападая на религию, он яростно критиковал не только «чудеса» или «доктрины», но и этот призыв. Этот принцип, говорил Фрейд, «известен всему миру и несомненно старше христианства, которое с гордостью его демонстрирует как свою заслугу» (да, мы найдем его в еврейской Библии, в Книге Левит 19:18).
Эта заповедь, как и призыв любить врагов, абсолютно сбивает его с толку. Она просто недоступна его пониманию. «Зачем нам так поступать? – спрашивает он. – Что это нам даст? И, прежде всего, как нам этого достичь? Разве это возможно? Моя любовь драгоценна для меня, и я не должен раздавать ее бездумно кому попало. Если я кого-то люблю, он в каком-то смысле должен это заслужить. Человек заслуживает любви, если в существенном так похож на меня, что я могу любить в нем самого себя; еще он заслуживает ее, если настолько совершеннее меня, что я могу любить в нем мой идеал самого себя. Но если он чужой для меня, если он не привлекает моего внимания своим достоинством, если он не обрел чем-то еще значения в моей эмоциональной жизни, мне будет трудно его любить. И это будет просто неправильно, ибо моя любовь ценна для близких как знак того, что я отдаю предпочтение им, и было бы несправедливым к ним ставить рядом с ними чужака»[382].
Более того, пишет Фрейд, этот ближний может не любить его и даже ему вредить. «Если это в его интересах, – говорит Фрейд, – он не задумываясь будет наносить мне раны… ему ничего не стоит посмеяться надо мной, оскорбить меня, распространять обо мне клевету и показывать свое превосходство. И чем безопаснее он себя чувствует и чем я беспомощнее, тем вероятнее, что он будет поступать именно таким образом». Фрейд завершает: «Должен честно признаться, что он [ближний] скорее заслуживает враждебного отношения с моей стороны или даже ненависти». Он бы мог согласиться с этой заповедью, говорит Фрейд, если бы она звучала так: «Люби ближнего твоего, как твой ближний любит тебя»[383].
Люди склонны забывать о том, предупреждает Фрейд, что «человек – не милое создание, желающее, чтобы его любили, которое в самом крайнем случае может разве что защищаться от нападения; напротив, в его инстинктивном багаже много места занимает агрессия»[384]. Затем он спрашивает: «Зачем же так настойчиво напоминать о правиле, соблюдение которого нельзя считать разумным?» После подобных раздумий Фрейд заключает: «Ничто другое не противоречит столь сильно природе человека»[385].
Льюис не противоречит Фрейду: да, говорит он, заповедь «любить ближнего, как самого себя» противоречит нашей изначальной природе. Но именно потому нам нужна новая природа, необходимо возродиться духовно, «измениться». Ключ для понимания заповеди скрыт в выражении «как самого себя». Как мы любим себя? Льюис рассуждает: любить себя – значит желать себе лучшего и действовать соответственно, даже когда мы себе не нравимся. Все, что мы делаем, встав с утра и до того момента, как ночью ложимся в постель, – едим, движемся, умываемся, трудимся, – мы делаем потому, что желаем лучшего для себя. И воля помогает нам осуществлять эти действия независимо от того, нравятся нам они или нет.
«Я не испытываю к себе ни нежности, ни теплых чувств, – пишет Льюис, – и даже не всегда рад своей собственной компании. Так что призыв “любить ближнего” явно не значит “питай к нему нежные чувства”. И в самом деле, некоторые мои творения вызывают у меня ужас и отвращение. Так что я, очевидно, вправе презирать и ненавидеть нечто, сотворенное моими врагами»[386]. Он также вспоминает слова своих учителей: они говорили, что важно «ненавидеть поступки дурного человека, но не его самого». Ему такое разделение всегда казалось нелепым: «Как можно ненавидеть итог чьих-то деяний и при этом не испытывать ненависти к нему?» Много лет спустя Льюис понял, что есть один человек, с которым он именно так и поступает на протяжении всей жизни, – он сам. «Хотя, – пишет он, – я могу не любить собственную трусость или жадность, я продолжаю любить себя». Таком образом, он продолжает желать лучшего для себя и действовать соответственно.