Фрегор Ардин

— Да, господин Рарг, — тяжело переводя дыхание, сказал его могучей спине Гаор. — К площадке прибавить полосу.

Он подобрал свою куртку, накинул на мокрые плечи и побежал вниз, уже почти здраво соображая. Сказанное Снежкой было настолько недвусмысленно и требовало столь однозначных действий, что он об этом и не думал. Тем более что предложенный Снежкой вариант был в этой ситуации наименьшим злом. Больше его заинтересовало вырвавшееся у Снежки слово «матка». Значит, в третьей спальне живут всё-таки по-людски, и Снежка не совсем одна, есть кому за ней присмотреть. И значит, как ни старается Мажордом всех задавить, а не получается. А вот что он во сне плачет и кричит… Ну, что плачет, он знал: сколько раз просыпался с мокрыми щеками, а вот про крики… И Снежка говорит, что он кричит шёпотом, так откуда же Медицина про это знает? Кто-то стучит, понятно, но чтоб стучать, надо слышать. Так что не такой уж это, видно, шёпот.

И потому, спустившись вниз, сразу пошёл в амбулаторию.

Первушка была на месте.

— Ага, — встретила она Гаора, — хорошо, что пришёл. Раздевайся, посмотрю тебя.

Спорить Гаор не стал, но предупредил:

— Я целый.

Первушка усмехнулась.

— Знаю, это чтоб, если заглянет кто.

Гаор сложил на табурет куртку и майку и встал перед ней. Первушка достала фонендоскоп и стала выслушивать ему грудь.

— Куда хозяина возишь?

Он вздрогнул и ответил резче, чем хотел: ссориться с Первушкой в его планы не входило.

— Куда велено, туда и вожу.

Первушка не удивилась и не обиделась.

— Ждёшь в машине или за ним ходишь?

— Когда как, — уже спокойнее ответил Гаор.

Она кивнула.

— И что ты такого увидел, что кричать по ночам стал?

Он промолчал, но ей, похоже, и не был нужен его ответ.

— Что ж это у тебя сердце такое хлипкое, на всё отзывается? — она говорила негромко, переставляя на его груди мембрану фонендоскопа. — Хочешь выжить — сердце не распускай. Зажми его, понял? От собак отбивался, понятно, жить хотел, а Мизинчика зачем выносил? Да ещё чуть не плакал. Кто он тебе? Никто. И ты ему никто. Ну, и живи в стороне. Бьют не тебя, так у тебя и не болит. Береги сердце, — она подняла голову и твёрдо посмотрела ему в глаза. — Понял, о чем я?

— Понял, — кивнул Гаор.

Первушка повесила на шею фонендоскоп и отошла к шкафу, покопалась в нём.

— На вот, выпей.

— И что это? — поинтересовался Гаор.

Она усмехнулась.

— Не веришь мне? Пей, не бойся, мне твоя смерть не нужна.

— Если снотворное, то не буду, — спокойно сказал Гаор, подчёркнуто игнорируя её слова о вере и отраве, и пояснил: — Мне в десять к хозяину идти.

Первушка кивнула.

— Знаю. Это успокаивающее. И сердцу поддержка. Пей, спокойней будешь.

Сопротивляться глупо и, похоже, небезопасно. Ну, была не была! Он залпом выпил тёмную, противно пахнущую, но почему-то сейчас странно приятную жидкость, отдал мензурку и повернулся к своим вещам.

— Грудь не подбриваешь? — вдруг спросила она.

— Зачем? — искренне удивился Гаор.

Первушка пожала плечами.

— Охота тебе по-дикарски…

Гаор повертел мокрую насквозь от пота майку, положил её обратно на табурет и надел куртку прямо на голое тело, подтянул молнию почти до ключиц, прикрывая слипшиеся от пота короткие завитки на груди. Она молча ждала, и он ответил:

— Не видала ты по-настоящему волосатых, раз.

Она пренебрежительно дёрнула плечом, и он продолжил:

— А я такой, какой я есть, это два. Никого не затаскиваю и не зазываю, кому нравится, — он усмехнулся, — сами приходят. А рабу бриться запрещено, это три.

Первушка покачала головой, глядя на него с укоризной и удивлением.

— Ты сколько лет рабом?

— В ноябре пять лет будет, — зло улыбнулся Гаор.

— И так забыл всё? Тогда ж ты другим был.

Гаор задумчиво пожал плечами.

— Смотря в чём. Брился, да, как все, и лицо, и голову, и тело. Я же, — он усмехнулся, — военный, привык форму соблюдать. А как ошейник надели и сказали: нельзя, значит, нельзя. Положено волосатым быть, значит, положено.

— Странный ты, — Первушка стояла, засунув руки в карманы своего халата, и задумчиво рассматривала его. — То мягкий, лепи из тебя что хочешь, а то, как камень, становишься, упрёшься, и всё. И не угадаешь с тобой: где упрёшься, а где поддашься. Думаешь, ломать придётся, а ты уже всё, готовенький. Или пустяк, обычное дело, а ты ни в какую… Ты и раньше таким был?

— Не знаю, — усмехнулся Гаор, — наверное. А в чём я поддался сразу?

— Ну, в речи. Купленных долго от болботанья отучают, а ты тут сразу как положено заговорил. А вот с Цветиком? Почему с ней не пошёл? Хозяина боишься? Так ему плевать, кто с кем трахается, это Первые, что Старый, что Молодой, следить и разбирать любят. А с третьей спальней ты безотказный. Чего так?

— Долго объяснять. Ну, нравятся они мне.

Она фыркнула.

— Много ты их под одеялом рассматриваешь. Ладно, иди и помни, что сказала. Порвёшь сердце, никакой категории не будет.

— Спасибо, — искренне ответил Гаор и ушёл.