Франц Кафка не желает умирать

– А жуткое чувство вины, проглядывающее в поведении Карла Россмана из романа «Америка», заставляющее Йозефа К. смириться с вынесенным ему вердиктом, а герою «Приговора» броситься с моста, случайно, не перекликается с виной евреев, которой нам все уши прожужжали?

– Еще как!

– Самоирония, так присущая героям Кафки, головокружительный юмор, смех перед лицом варварства вам ни о чем не говорит?

– Несмотря на мои корни, еврейский юмор точно не мой конек, и вы знаете это ничуть не хуже меня.

– Знаю, Мартин, знаю… Что же касается вас, мой дорогой Клопшток, то не могли бы вы, водя личное знакомство с Кафкой, подтвердить нам, что в последние годы жизни он мечтал уехать в Палестину?

– Да, я действительно это подтверждаю, – ответил Роберт.

– Стало быть, он был такой же сионист, как мы?

– Ну зачем же как вы, это совсем не обязательно. Хотя он и правда так себя называл. Но на вопрос о том, переехал бы он в Палестину, если бы ему это позволило здоровье, у меня ответа нет. Однако постоянно об этом говорил, что правда, то правда, неизменно меня удивляя. Делился со мной своей странной мечтой открыть вместе с Дорой в Тель-Авиве ресторан. Вместе с тем мне кажется, что глубоко в душе земля сынов Израилевых была грезой еще более далекой, чем обетованная земля, грезой того же порядка, что литературный континент, недостижимый горизонт или перспектива другой жизни, свободной от любых ограничений. Эта поездка привела бы его в порядок, придала видимость нормальной жизни, гарантированно помогла стать простым смертным, сделала его членом большой семьи и позволила прочувствовать принадлежность к народу. Но позволю себе также напомнить, что Кафка, вполне естественно, не чувствовал себя на своем месте среди гоев, хотя если по правде, то и среди иудеев, как и в синагоге, куда его в детстве водил отец и где он, ко всему прочему, прошел обряд бар-мицва. Да, он по-настоящему боготворил этих ревностных ортодоксальных иудеев-хасидов, восхищаясь их искренностью, радостью и аутентичностью. Но строго между нами, вы сами можете представить, чтобы Франц вел бухгалтерию ресторана, а Дора заправляла на кухне?.. Лично я не верю, что путешествие через Средиземное море сделало бы из него другого человека. Он мог жить только одиночкой, чужаком по отношению к любому окружению, в том числе и еврейскому. Да и потом, мне не кажется, что Кафка смог бы приспособиться к миру, объятому войной, ибо в нем не было ровным счетом ничего от воителя.

– Вы намекаете, что он был слабаком?

– Никоим образом, нет! Просто его не покидали сомнения, которые можно по праву считать самой могущественной формой человеческого разума. Как бы там ни было, но Франц не отвечал канонам нового человека, которого так стремится создать сионизм, – не сомневающегося в своих правах и лишенного слабости, так присущей представителям еврейской диаспоры. А если уж говорить о его хрупкости, хотя некоторым так и хочется назвать ее бессилием, то она, пожалуй, представляла собой лишь реакцию на непосильный, всепоглощающий гнет отца. Средством спасти собственную шкуру.

– Благодарю вас, Роберт… Раз уж мы об этом заговорили, то, может, вы, Ида, просветите нас, представлял ли Кафка интерес с точки зрения психоанализа? Мне кажется, в этом отношении в любом случае есть о чем поразмышлять. Вы ведь работали врачом в психиатрической клинике, и я очень сожалею, что это, увы, было в прошлом.

Молодая женщина встала. В самом начале своей речи она бормотала и постоянно запиналась, пребывая в плену эмоций, накрывших ее мгновение назад. Ее слова едва можно было разобрать. Но уже совсем скоро от смущения не осталось и следа, а в разговоре появилась уверенность. Она оговорилась, что не каждое творение искусства можно в полной мере расшифровать и понять с точки зрения психоанализа. Литературное произведение не поддается сколь-нибудь обобщающему толкованию, ибо искусство все равно хранит свои секреты. Потом Ида перешла к чувству вины, которое, видимо, преследовало Кафку, назвав его хрестоматийным случаем. Оно и правда поселилось в его душе из-за отца, подавлявшего его всей своей глыбой, всем весом своей любви, своей злобы, своего прошлого. Отец действительно подавлял сына, но его также подавляла Прага, работа в страховой компании, сначала иудаизм, а потом и борьба с ним, родной для него германский язык, сама идея жениться, в той же степени, что холостяцкая жизнь, не говоря уже об ипохондрии и болезни. Одна за другой его подавляли женщины, казавшиеся ему одним из шаблонов мира, призванного мешать ему реализовываться и быть самим собой – писателем и глашатаем чистой мысли. Не зря в его произведениях они порой весьма злокозненны. Кафка жил под этим гнетом, нередко воображаемым, подавлявшим все сферы его внутренней жизни. Но и сочинительство тоже внушало ему чувство вины.

Она немного помолчала, о чем-то задумавшись, потом продолжила: