Франц Кафка не желает умирать

В гостиной повисла тягостная тишина. Потом ее вдруг прорезали рыдания, и Ида Мунк закрыла руками лицо. А немного погодя вытерла мокрые от слез щеки и извинилась.

– Ида, вам не за что извиняться, – произнес Велч, – вы лишь выразили то, что каждый из нас чувствует в душе в годину выпавших на нашу долю испытаний.

После долгой паузы слово взял Альфред Гроссман:

– В наши материалы, посвященные Кафке, я хотел бы включить размышления Адорно и Брехта. Мне кажется, что без марксистского взгляда на этот вопрос нам не обойтись. Добавлю, что Брехт считает Кафку марксистским писателем…

– Кафка – марксист? Чего только в этой жизни не услышишь!

– Мартин, ну сколько можно!.. Продолжайте, Альфред.

– Ну что же, давайте тогда действительно начнем с Брехта, который заявляет, что знает труды Кафки как свои…

– А в мире вообще есть хоть что-нибудь неизвестное Брехту?

– Мартин, довольно! Говорите, Альфред…

– Ну так вот, для Брехта единственной темой произведений у Кафки является… держитесь крепче, чтобы не упасть… не что иное, как удивление.

– Удивление?

– Да, оно самое! Удивление героя перед лицом различных ситуаций, перед лицом многообразия приказов. Ведь что, как не удивление, выказывает К. в ответ на самые абсурдные распоряжения? В то же время в понимании Брехта такая реакция представляет собой лишь первый этап отказа подчиняться, лишь фундамент бунта, ожидающегося в самом ближайшем будущем, и именно поэтому он считает Кафку – сегодня еще удивляющегося, но завтра уже мятежного – по большей части большевистским писателем.

– Достоинство этих рассуждений в том, что с ними все предельно ясно. Дорогой Альфред, а не могли бы вы также сказать пару слов о размышлениях Адорно?

– С удовольствием.

Гроссман объяснил, что Адорно не считал Кафку ни пророком той или иной религии, ни воспевателем народа, тем более еврейского. Своим величием и актуальностью тот был обязан самой природе своих творений и строгости стиля, которые позволяли ему, по выражению Адорно, превосходить «омертвение языка».

Слушая, как Гроссман объяснял концепцию возраста мира, рассуждал об экстраполяции настоящего, об архаичном и диалектическом смысле, Роберт думал о том, сможет ли он, когда его спросят, столь же ясно сформулировать свою единственную гипотезу о друге и его творческом наследии. Его ведь пригласили сюда в качестве Великого Свидетеля, человека, прикоснувшегося к тунике Христа.

– Так или иначе, – сказал Мартин Блюмфельд, когда Гроссман покончил с Адорно, – но гестапо позволяет нашему журналу выходить лишь при том условии, что наши статьи будут ограничиваться еврейской критикой еврейских же произведений. Но какое произведение, заслуживающее называться «еврейским», написал Кафка? Насколько мне известно, в его романах ни разу не упоминается не только слово «еврей», но даже слово «Бог».

– Мне кажется, – ответил Велч, – что в прочитанном вам предисловии я частично уже ответил на этот вопрос, но раз вы так настаиваете, мне не составит труда развить свою мысль.

– Окажите любезность.

– Для начала я приведу фразу, которая, как представляется, красной строкой проходит через весь наш журнал: «Вы не из Замка, не из деревни, вы вообще ничто. Хотя, к сожалению, что-то собой все же представляете, вы чужак…» Разве не мы сами служим ее зримым воплощением с незапамятных времен? Затем сошлюсь на того же Вальтера Беньямина, вернувшись к мысли, которую он уже неоднократно развивал. Он объясняет, что свои романы Кафка писал, демонстрируя к сочинительству то же отношение, какое связывает Аггаду и Галаху в иудаизме. Позвольте мне прояснить этот момент… Как наверняка известно большинству присутствующих, Аггада представляет собой сборник историй и легенд, почерпнутых из раввинской литературы. Их предназначение сводится единственно к тому, чтобы объяснять иудейскую доктрину, то есть Галаху. И подобно многим Аггадам, которые можно найти в Талмуде, включая Пасхальную, самую известную из них, романы Кафки строятся на туманных, запутанных историях, утопающих в бесконечных описаниях, по всей видимости с тем, чтобы их не отождествляли с Галахой, то есть с заповедями доктрины. Беньямин придумал великолепную формулировку: «Подобно женщине на сносях, эти произведения носят под сердцем мораль, но никогда не производят ее на свет». Кроме того, Вальтер Беньямин полагает, что тема замка содержится в одной из историй Талмуда, от описания которой я в данной ситуации вас избавлю.

– Что-то сомневаюсь я, что молодчики из СС способны уловить тонкие различия между Галахой и Аггадой… Но что же тогда получается – Кафка уже не марксист, а каббалист?

– Мартин, я лишь привожу рассуждения Вальтера Беньямина, и не более того! Но… блуждания К., ставшего мишенью для ненависти окружающих, вам ничего не напоминают? Разве К., этот чужак, стучащийся в дверь, требующий для себя элементарных прав, но в ответ лишь сталкивающийся с презрением и насилием, этим вечером не находится среди нас?

– Может быть, может быть…