Фрактальный принц

В её голове эхом звучит сложное, как лабиринт, слово. Тайное Имя сверкает перед её мысленным взором своими слогами, словно цепочкой жемчужин. Оно очень длинное, почти целая мелодия, и, как все Имена, приносит с собой ощущение безмятежности: кухня в доме отца, еда уже почти готова, его руки лежат у неё на плечах, а волны набегают на берег давно исчезнувшего острова. И запах волос Ангуса ранним утром.

Теперь пора опять уснуть, говорит Таваддуд. Арселия ощущает, как губы произносят слова, превращающиеся в музыку, и вот она снова в кувшине-птице, и ей снится, что она танцует, что она стала Таваддуд.

Таваддуд поднимается и бережно усаживает Арселию на жёрдочку. У неё болят суставы рук. Искусственное сплетение устанавливается на время, но никогда не обходится без последствий. Таваддуд лишь надеется, что та часть её, которая осталась в сознании Арселии, даст карину хоть какое-то спокойствие, хотя сама чувствует себя более встревоженной, чем прежде. Она снимает бими и опускается на стул. Ноги дрожат.

Почему он это сделал? В её голове мелькает облик Алайль. Как он мог? И зачем?

Он Отец похитителей тел. Но он говорил, что никогда больше не станет так поступать. А вдруг это из-за меня? Из-за того, что мы не можем быть вместе?

Таваддуд ощущает присутствие Аксолотля в фрагментах воспоминаний карина. Круг и квадрат. В этом есть что-то странное: примитивная абстракция, словно рисунок ребенка. Запретные истории похитителей тел обычно бывают очень увлекательными, полными опасностей и неожиданностей, с персонажами, которые входят в ваше сознание и становятся вами. Но в данном случае это грубое и откровенное стремление что-то найти.

И ещё Тайное Имя, которое до сих пор звенит в голове медным колоколом.

Сумангуру внимательно следит за ней. Таваддуд молча смотрит на него и прижимает ноющие пальцы к вискам.

– Прошу прощения, господин Сумангуру. После этого всегда требуется некоторое время, чтобы оправиться.

Что я ему скажу? Что это был мой любовник? Кто знает, что он может сделать?

Она потирает лоб и старается выглядеть более слабой, чем на самом деле, а после бессонной ночи, пропущенного завтрака, полёта на ковре и сплетения это совсем не трудно.

– Прошу вас, дайте мне несколько минут.

Она встаёт и подходит к небольшому пруду в тени дерева-мельницы. Крохотные рухи мелькают над поверхностью воды, разбивая отражение кончиками крыльев. Таваддуд споласкивает лицо, нимало не заботясь об испорченном макияже. Внутри всё сжалось. Кожа онемела.

Девушка, которая любила монстров. Но я не верила, что он был одним из них. Даже если он утверждал это.

Сумангуру всё так же неподвижно сидит рядом с птицей и наблюдает за ней. Таваддуд выходит в освещённый круг под куполом и заставляет себя улыбнуться.

– Итак?

– По большей части это были просто помехи. Но очевидно, что мы имеем дело с одержимостью. Похититель тел овладел Алайль, но, прежде чем захватчик добился полного контроля, она успела спрятать своего карина.

– Что вы узнали об этом… похитителе?

– Только отзвуки истории, используемой в качестве переносчика инфекции.

– И это всё?

– Да. Но, по крайней мере, теперь мы знаем, что это не самоубийство. – Она опускает взгляд, делает вид, что вытирает глаза, и продолжает дрожащим голосом: – Мне очень жаль, господин Сумангуру. Госпожа Алайль была другом нашей семьи.

– А с какой целью вы рассказывали историю этому существу?

– Как я говорила, история предназначена для прочного сплетения, для проникновения частицы моего разума в сознание Арселии. Это всего лишь детская сказка, ничего больше.

Сумангуру поднимается. В его руке внезапно появляется складной нож. Он неторопливо открывает лезвие.

– Вы великолепно лжёте. Но я много раз слышал ложь и знаю, как она звучит. – Он придвигается так близко, что Таваддуд чувствует запах металла и машинного масла. – Мне нужна правда. Что рассказала вам птица?

Таваддуд охватывает гнев. Она выпрямляется. Представь себе, что это наглый джинн.

– Господин Сумангуру, я дочь Кассара Гомелеца. В Сирре обвинение во лжи – это очень серьёзно. Вы хотите, чтобы я снова вас ударила?

– Гм. – Гогол прикасается лезвием к своим губам. – А вы хотите, чтобы я сделал с вами то же, что делал с птицей?

– Вы не посмеете.

– Я служу Великой Всеобщей Цели. Любая плоть для меня одинакова.

И вдруг в его глазах снова что-то мелькает, какое-то неожиданное добродушие.