Формула всего

– Очень понравился.

Я закурил. Всякое бывает – и вши, и все.

Поехали дальше. Хаза любила очень вафли и пряники. А какая цыганочка их не любит? Антощ ей покупал, и я бы хотел, но ни разу не делал.

Про их семью я знал уже много – Выдра рассказывал. Выпив на вечер, он любил поболтать:

– Я говорю. Я люблю говорить. А отец был молчун – Ласло Трубочист. В таборе смеялись: «Ну что, чавалэ? К Ласло, что ли, сходим, помолчим немного?» Он любил гостей, хотя сам молчал. Он был очень сильный. Однажды взял трехпудовую гирю! – и ее перебросил… через столетний дуб! Три раза подряд!

Антощ врал безбожно, но врал от души, и я с ним не спорил, потому что сам говорил точно так же: «Мой отец – самый лучший!» Это правильные мысли. Я поддакнул ему:

– Да-а, я понял – он был знатный цыган!

– Еще бы не знатный! Другой раз в степи его волки застали. Ночь, он один, а их целая стая. Отец как щелкнет на них зубами, а зубы у него были все золотые! Волки – наутек!

– Съел бы я его печень! Молодец – твой отец!

– Он нас любил, а в Хазе просто души не чаял. Она у него была единственная дочь! И пятеро парней – я, Корчи, Стэфан, Ласло, Женико.

– Слушай, а что получилось с этим… женихом Хазы?

Антощ хлебнул:

– Ему егеря позвоночник сломали. И он погиб. Мягкой земли, легкого лежанья.

– Она сильно тоскует?

Антощ посмотрел на меня, как трезвый:

– Я бы не сказал. Я бы сказал – это прошло. Слишком много несчастий на нас свалилось, чтобы с каким-то одним носиться, как курица с яйцом.

На следующий день он снова купил Хазе огромный пряник, а себе вонючую мутную брагу. Я спросил:

– Опять?

– В одной бутылке не утонешь!

Я не нашел, что ему ответить, но ближе к ночи Выдра напился – оказалось, что он взял не одну бутылку и хочет еще, «вон там поселок, я сам схожу». Он сам и пошел. Мы его ждали за березовой рощей. Я сбрую чистил, вычистил все, а Антоща нет. Нету и нет. Уже солнце зашло. Вижу – у Хазы на душе беспокойно, на месте ей не сидится никак. Я говорю:

– Ну чего же ты маешься? Деньги у нас есть, чужих не надо. Не будет твой брат ни во что влезать.

– Зря ты его одного пустил.

– Антощ не дурак.

– Выпить не дурак, – Хаза это сказала и не думая шутить, но у нее получилась шутка, и я рассмеялся.

Босой ногою девчонка полешки в костре толкнула. Чтобы лучше горели.

– Ты думаешь, где он? – спросил я Хазу.

– В кабаке. Где же! Улизался так, что сам не выйдет – или выведут, или вынесут.

– Было такое?

Она кивнула.

– Пойду заберу его.

И пошел.

Поселок был здоровый, избы высокие, две прямые улицы, красивая церковь – вот уж, наверное, последнее место, куда я заглянул бы в поисках Выдры! Он на днях сказанул: «Совесть Богом дана да чертом украдена». И глаз прищурил. Я ему ответил: «А ты не зевай». – «Я уже прозевал». И опять к винишку; черный такой, чудак, бедолага.

В кабаке было яблоку негде упасть. Антощ сидел кулаками в лоб, никуда не глядел, и я очень обрадовался, что Выдра один и ни во что не ввязался.

Махнул с порога – он не заметил.

Я – к нему, пошел между лавок, все по-культурному, вдруг сзади голос:

– В рот тебе ноги! Еще одна цыганская морда!

Я заклокотал – это что за пес? почему не в будке? Гляжу, а парень такой, что место ему не в будке, а в свином загоне! Детина ражий, но испитой, одет в то, что не жалко, лицо опухло и живот, как курдюк. Стоит с полной кружкой. Униматься не хочет:

– Чтоб вам пусто было!

Ну все с ним ясно: вознесся дурак на навозную кучу и думает – царь!

Он еще хлебнул:

– Мы сеем, пашем, а эти твари наш хлеб воруют! Детей воруют! Давай, чавэлла – забирай дружка и валите отсюда.

Дэвлалэ-Дэвла! Я именно это и собирался сделать!

– Антощ, вставай.

– Я его зарежу, – ответил Антощ.

– Ты что плетешь?

Выдра не слышал. Я испугался – и правда зарежет. Зачем мне это? Но Выдра был пьян. Чтобы он передумал, требовался довод – убийственно меткий.

Я сказал негромко:

– Хаза ждет.

Антощ понял и встал, но настырный курдюк не хотел отпускать нас. Влюбился он, что ли? Брань из него хлестала фонтаном! Аж хозяйка вмешалась:

– Хотите драться – выметайтесь на улицу: и ты, и они.

В зале притихли, но наш курдюк еще больше завелся:

– А кто хочет драться? Было бы с кем! Я просто хочу отсюда вышвырнуть мусор!

Тьфу! Сам ты мусор! Руки марать об тебя неохота!

Мы пошли к выходу – Выдра и я.

Курдюк возмутился:

– Нет, вы полюбуйтесь! Ему говорят, а он и не слушает!

– Слушаю, – сказал я мягко. И улыбнулся. Это его задело – то, что я его не боюсь.

– Даю тебе слово, – сказал курдюк, – что ты здесь больше никогда не появишься.

Очень надо!

Мы не коробясь вышли за дверь. Курдюк был доволен. Ему казалось – я спасовал. А я просто вел себя как нормальный. Меня так учили – Муша и все.

Лишь потом я дал волю чувствам:

– Чтоб он сына похоронил! И ты тоже хорош. Мало нам горя – подавай еще!

Антощ ответил нечто невразумительное.

– Э-э, брат. Крепко ты посидел. Пойдем скорее. Хазе плохо одной.

– И мне плохо, – он выдавил улыбку. Плакать-то позор, а так улыбнулся и словно причастился.

Я смотрю и вижу – не тот наш Антощ, душа в нем посыпалась, ждет чего-то, а я и помочь-то ничем не могу. Чем тут поможешь? Пить надо меньше.