Формула всего

Идем, идем. Вдруг он споткнулся, упал на коленки, да так и остался – давай молиться: «Святой Никола! Никого у нас нет. Помоги, защити. На каждом шагу!», что-то такое. Я его слушал, не решался прервать, потому что – порыв, я порыв уважаю, потом вроде все – замолчал, сидит. Я ему: «Пойдем». Он – ничего. Последние силы на молитву отдал, к тому же и пьяный. Пьяные – больные. Зеленые черти его запрягли!

– Вставай, не мешкай.

Он точно не слышит. Я развернулся:

– Ну и хрен с тобой!

– Погоди.

Пошли. Вон и костер. Хаза вышла навстречу.

– Ты!.. – Антощ как будто и представить не мог, что ее здесь встретит!

Я был с ним рядом. Он недоверчиво обнял сестру и стоял, к ней прижавшись, убеждаясь все больше, что она не мираж. Тогда он спросил:

– Как тебе помочь? Милая моя…

Она провела ему по затылку.

– Видишь – ты ла-асковая, переживаешь… Ты сама мне в помощь, а ведь это не дело, это я тебе должен… А как – не знаю.

– Пошли лучше спать.

– Не-ет!.. – в его голосе послышались зловещие нотки. Он прижал ее крепче и пускать не хотел, только ей надоело:

– Отпусти меня, слышишь?!

Он послушно пустил. А дальше вот что. Хаза повела его к нашей бричке. У Выдры с подножки соскочила нога, и он бы упал, но сестра поддержала. Одеялом укрыла и отошла, но он еще долго бормотал о чем-то, думая, быть может, что Хаза рядом.

Я спросил у нее:

– Что с ним, не знаешь?

– Напился.

– А по-моему, тут что-то другое.

– Ну пусть будет по-твоему.

– Ты лукавишь!

– А тебе-то что?

– А то, – говорю, – что лукавых девок я за девок не считаю, потому что у них на уме одно, и вообще – пока девушка не родит, она только хвостом вертит.

Хаза взглянула на меня с видом: «Ну-ну. Еще чему не научишь ли?». Я этот взгляд пропустить не мог и сказал:

– Чего ты на меня так смотришь?

– Да я и не смотрю.

– А чего не смотришь? – ухмыльнулся я.

– Это ты смотри.

Вот так Хаза! Зубки прорезались?

Отвечаю шуткой:

– Если стану смотреть, дырку на тебе просмотрю, ей-богу. Будешь с дыркой ходить!

Она рассмеялась. Я песню вспомнил:

– Не смейся, красавица, грусти моей. Судьба мне тяжелая, нет тяжелей.

Как хорошо! И костер, и ночь!.. Словно бы дома. И даже лучше!

– Чего– то куражит меня сегодня, – говорю я Хазе. – Добра не будет.

– Никто и не ждет.

– Ты это о чем?

Улыбка – змейкой, а глаза увела…

– Ты помалкивай лучше. Девкам слова не давали. Была у нас в таборе одна болтушка, так муж ей язык за нахальство отрезал!

– Ох, дело!

– Правда!

– Как же она гадать ходила?

– Она дома сидела – корзинки плела.

– Ну а если праздник? Старики попросят спеть ради Бога?

– Случалось такое, но муж у нее был не дурак. Он язык-то не бросил – возил с собою, в банке с водой. На Пасху, на праздник его достанет, жена его – в рот, приставляет к месту…

– И чего?

– А то, что выходит в круг и заводит громче всех! Чтобы мне провалиться! Вот только «р» у нее не получалось. Почему – не знаю. Картавила, как дворянка: «Очи чег’ные, очи стг’астные, очи жгучие и пг’екг’асные».

– Сочиняешь ты все, Дг’аго!

Ай-нанэ-нанэ!

– Что, уж мне и душой покривить нельзя?

– А зачем? – спросила она просто.

– Чтобы ты улыбалась.

Как она вся зарделась! Ожила. Встрепенулась. Думал – бросится ко мне, обовьет руками, и дьявол знает, чем это кончится. Я не железный, дело такое… Решил я больше на нее не глядеть, а она – напротив. Глаза как рыбки!

А дальше вот что. Выдра, чавалэ, пил каждый день. Мне это не нравилось, но каков уж он есть, из змеи рыбину не сделаешь. Хочет – и пьет. Первое время предлагал и мне, но я пасовал.

– Сорваться боишься? – спросил он как-то.

Я пожал плечами, а Выдра кивнул:

– Я тоже раньше боялся. Да. Теперь уже все.

Мне стало любопытно. Страх никогда не проходит просто так.

– Почему? Скажи.

– По-честному? – он вдруг засмеялся. Еще глоток. Так и не ответил. Но он мне врал. Потому что боялся – боялся протрезветь. И ушел в запой.

Пил он без скандалов. Помутнел на глаз. Едва проснулся – уже к бутылке, глоток за глотком – набирался изрядно, но не буянил, а – мрачный-мрачный – ложился спать.

Однажды ночью растолкал он меня – и чего? Молчит. Я ему:

– Почему не спишь?

– Плохо мне, морэ.

– А мне хорошо?

– Тебе хорошо.

– И чего же у меня есть такое хорошее, чего нет у тебя?

Опять молчит.

– Пьяный ты, брат, – я уже отвернулся, а он говорит:

– Старик наш рассказывал – пошли мужики как-то скот воровать. Заходят в сарай, слышат – овцы бяшут. Штук двадцать-тридцать. В сарае темно. Мужики на шум. Подходят – пусто! Овцы у них за спиной кричат. Они туда. Что ты будешь делать! Снова овцы пропали! Цыгане – в страх. Хотели бежать, а двери-то нету! Пропала дверь! Искали, искали… Нету им выхода. Дэвлалэ-Дэвла! Тут один цыган перекрестился, и дверь появилась. Ты понял, морэ?

– Нет. Обо что загадка?

– Об то, что я теперь – хоть крещусь, хоть не крещусь – нет мне в жизни дверки! Некуда идти! Разве под землю… Могила уже вырыта. Осталось только прыгнуть.

– Чего ты брешешь? Пусть никто твоих слов не слышит! Не мутись давай. Спи.

– Видишь чего – ты не пьян, а спать можешь, а мне теперь сон без хмеля сердце не ласкает. Не ласкает сердце… Понимаешь, мне от мыслей страшно…