Формула всего

Страдает, сказала бы Лолли. Ах, Лолли, Лолли, значит, ты была права. Если б я знала тогда, какой счастливой можно быть, просто слыша чей-то голос!

Ту бэ́шка мири́ гожиня
        адо зэ́лано вурдо́,
до зэ́лано вурдо
        и до рипту́шко припхандло́.
Ни тужи́нэ ту мири́ гожиня́,
Да мэ мэ пристайлю ту, со камэ́са:
О чае тюке́нца и о саха́ри шер́нца.
А да сы́во, сы́во да разгуля́йся,
И мири гожиня́ розрундя́пэ –
а́ да би́да накаса́лась,
а да по́дло ча́й навязалась.
Мэ да бида́ке отпхена́ва,
а да гоженэ́ ча́тыр мэ на джа́ва[79].

Как он поет! Не жених мне и не боится, что песню его услышат, поймут, что любит он. Ристо, милый, как хорошо поешь ты! Как сладко звучат у тебя слова песни этой, будто ты сам ее выдумал! Никто мне так не пел еще.

А почему Драго не пел? Как так?! Он же жених мой! Да нравилась ли я ему? Драго не говорил, что любит меня. И вообще, не больно-то говорил со мной. Не пел мне. Как будто Драго так в себе уверен, что от меня и никаких чувств не нужно. Как будто все решает только его слово. Драго выбрал меня. Может, и не все равно ему, что я чувствую, но он мне этого ничем не выказал.

А Ристо любит меня, я вижу в его глазах. Ристо хочет, чтобы и я любила его. Он знает, что у меня сердце есть, и он хочет быть любимым мной. Ищет меня. Поет для меня. Розочки вот принес. И почему быть мне с Драго, если люблю я лишь Ристо?!

– Ишь, распелся, туда-сюда! – закряхтел Муша. – Соблазняет кого-то. О-хо-хо… Не верю я певуну этому. У кого сердце горит, тот много не говорит.

Глава двадцать третья

Завистливонэскэ саро джиипэн завидно[80].

Кучириц мог похвастать всего одним каменным зданием – двухэтажной городской управой, увитой плющом. Единственный балкон выходил на площадь, где с утра до ночи шла торговля платками, медом, мехами и посудой. Хмурый будочник и пара жандармов обеспечивали порядок. Они расхаживали в толпе кругами. Весь город знал их по имени-отчеству.

Андрей Никанорыч важно зевнул, даже не подумав прикрыть рот ладонью, и продолжил обход. Саблю он держал в ножнах, и она волочилась за ним по пятам, задевая прохожих.

Мужчины при встрече c Андреем Никанорычем торопливо снимали фуражки, а бабы то и дело норовили сунуть жандарму яблочко покрасней или грушу помягче.

У коллежского асессора Косицкого сабли не было, хотя Табель о рангах недвусмысленно представляла его как чин гораздо более превосходный, чем чин жандарма. Вместо сабли Косицкому полагались стальные перья: он работал при управе письмоводителем. Сейчас он наблюдал, как Андрей Никанорыч мимоходом дегустирует самые спелые фрукты и самую сладкую медовуху. Причем безвозмездно!

«Вот это жизнь!» – загрустил Косицкий. Ему мужики никогда не кланялись, а бабы дармовщинкой не угощали. «Все потому, что у меня нет сабли!» – расстраивался чиновник. Он сидел на балконе, с которого обозревал площадь, и убористым каллиграфическим почерком переписывал ревизионный отчет. Он нередко представлял себя государем, но эта мечта разъедала его оптимизм как щелочь, ибо в реальной жизни Косицкий не являлся авторитетом даже для собственной супруги.

«Я старый козел», – подумал асессор, которому стукнуло только сорок, и сделал мучительную гримасу. Он вернулся в кабинет и достал из портфеля амбарную тетрадь. Это был его дневник и хранитель заветных мыслей.

«Отчет подождет», – смело решил Косицкий. Все равно начальник вчера гудел, а значит, на работу сегодня не выйдет. Тут надо пояснить, что начальник их департамента действительно взял себе привилегию – никогда не появляться на работе с похмелья. Для него абстинентный синдром был такой же уважительный повод, как скарлатина или испанка. А саблю он имел еще лучше, чем у Андрей Никанорыча, – с позолоченной рукоятью. Она висела на стене кабинета.

Закрыв дверь на шпингалет, Косицкий снял драгоценное оружие и, попробовав на вес, совершил несколько колющих и рубящих движений. Воображаемый противник парировал его удары с некоторой неуверенностью. Косицкий быстро загнал его в угол. На губах у асессора блуждала демоническая усмешка. «Проси пощады!» – грозно сказал Косицкий, приставив саблю к воображаемому горлу, но в тот же момент в дверь постучали.

Косицкий подпрыгнул от неожиданности, а демоническая улыбка погнулась и исказилась, словно ударилась обо что-то твердое.

Запнувшись о саблю и чуть не упав, асессор панически кинулся отворять, потом, так и не открыв, бросился вешать саблю на место. Руки его дрожали, сабля никак не хотела цепляться за гвоздь. Стук повторился. Наконец с саблей было улажено, и Косицкий опрометью рванулся к двери.

– Перепишите, Степан Данилыч, – холодно сказал его коллега Бузыкин, вручая ему новую порцию административной документации.