Фома Гордеев

- Если ты серьезно дуришь -я тоже должен серьезно поступать с тобой... Я отцу твоему дал слово -поставить тебя на ноги... И я тебя поставлю! Не будешь стоять -в железо закую... Тогда устоишь... Я знаю- всё это у тебя с перепою... Но ежели ты отцом нажитое озорства ради губить будешь - я тебя с головой накрою.. Колокол солью над тобой... Шутить со мной очень неудобно..!

Морщины на щеках Маякина поднялись кверху, глазки улыбались из темных мешков насмешливо, холодно. И на лбу у него морщины изобразили какой-то странный узор, поднимаясь до лысины. Непреклонно и безжалостно было его лицо.

- Стало быть -нет мне ходу? -угрюмо спросил Фома. -Запираете вы мне пути?

- Ход есть - иди! А я тебя направлю... Как раз на свое место придешь...

Эта самоуверенность, эта непоколебимая хвастливость взорвали Фому. Засунув руки в карманы, чтобы не ударить старика, он выпрямился на стуле и в упор заговорил, стиснув зубы:

- Что вы всё хвалитесь? Чем тебе хвалиться? Сын-то твой где? Дочь-то твоя - что такое? Эх ты... устроитель жизни! Ну, -умен ты, -всё знаешь: скажи -зачем живешь? Не умрешь, что ли? Что ты сделал за жизнь? Чем тебя помянут?..

Морщины Маякина дрогнули и опустились книзу, отчего лицо его приняло болезненное, плачущее выражение. Он открыл рот, но ничего не сказал, глядя на крестника с удивлением, чуть ли не с боязнью.

- Молчать, щенок! -тихо сказал он. Фома встал со стула, кинул картуз на голову себе и с ненавистью оглянул старика.

- Кутить буду! Всё прокучу!..

- Ладно, - увидим!..

- Прощай! Герой!.. - усмехнулся Фома.

- До скорого свиданья! - сказал Маякин тихо и как будто задыхаясь.

Яков Маякин остался в трактире один. Он сидел за столом и, наклонясь над ним, рисовал на подносе узоры, макая дрожащий палец в пролитый квас. Острая голова его опускалась всё ниже над столом, как будто он не мог понять того, что чертил на подносе его сухой палец.

На лысине у него блестели капли пота, и, по обыкновению, морщины на щеках вздрагивали частой, тревожной дрожью...

Поманив кивком головы полового, Яков Тарасович спросил его особенно внушительно:

- Что с меня следует?

Х

До ссоры с Маякиным Фома кутил от скуки, полуравнодушно, - теперь он загулял с озлоблением, почти с отчаянием, полный мстительного чувства и какой-то дерзости в отношении к людям, - дерзости, порою удивлявшей и его самого. Он видел, что люди, окружавшие его, трезвые -несчастны и глупы, пьяные -противны и еще более глупы. Никто из них не возбуждал в нем интереса; он даже не спрашивал их имен, забывал, когда и где знакомился с ними, и всегда чувствовал желание сказать и сделать что-нибудь обидное для них. В дорогих, шикарных ресторанах его окружали какие-то проходимцы, куплетисты, фокусники, актеры, разорившиеся на кутежах помещики. Эти люди сначала относились к нему покровительственно, хвастаясь пред ним тонкими вкусами, знанием вин и кушаний, потом подлизывались к нему, занимали деньги, которые он уже занимал под векселя. В дешевых трактирах около него вились ястребами парикмахеры, маркеры, какие-то чиновники, певчие; среди этих людей он чувствовал себя лучше, свободнее, -они были менее развратны, проще понимались им, порою они проявляли здоровые, сильные чувства, и всегда в них было больше чего-то человеческого. Но, как и "чистая публика", - эти тоже были жадны до денег и нахально обирали его, а он видел это и грубо издевался над ними.

Разумеется - были женщины. Физически здоровый, Фома покупал их, дорогих и дешевых, красивых и дурных, дарил им большие деньги, менял их чуть не каждую неделю и в общем - относился к ним лучше, чем к мужчинам. Он смеялся над ними, говорил им зазорные и обидные слова, но никогда, даже полупьяный, не мог избавиться от какого-то стеснения- пред ними. Все они - самые нахальные и бесстыдные - казались ему беззащитными, как малые дети. Всегда готовый избить любого мужчину, он никогда не трогал женщин, хотя порой безобразно ругал их, раздраженный чем-либо. Он чувствовал себя неизмеримо сильнейшим женщины, женщина казалась ему неизмеримо несчастнее его. Те, которые развратничали с удальством, хвастаясь своей распущенностью, вызывали у Фомы стыдливое чувство, от которого он становился робким и неловким. Однажды одна из таких женщин, пьяная и озорная, во время ужина, сидя рядом с ним, ударила его по щеке коркой дыни. Фома был полупьян. Он побледнел от оскорбления, встал со стула, и сунув руки в карманы, свирепым, дрожащим от обиды голосом сказал:

- Ты, стерва! Пошла прочь! Другой бы тебе за это голову расколол... А ты знаешь, что я смирен с вами и не поднимается рука у меня на вашу сестру... Выгоните ее к чёрту!

Саша через несколько дней по приезде в Казань поступила на содержание к сыну какого-то водочного заводчика, кутившему вместе с Фомой. Уезжая с новым хозяином куда-то на Каму, она сказала Фоме:

- Прощай, милый человек! Может, встретимся еще, - одна у нас дорога! А сердцу воли, советую, не давай... Гуляй себе без оглядки, а там - кашку слопал- чашку о пол... Прощай!

Она крепко поцеловала его в губы, причем глаза ее стали еще темнее.