Филэллин

“Да, – согласился я, вспомнив Александрию, где даже дышать лучше через надушенный платок. – Страны, наиболее интересные для любителей истории, не очень удобны для обычных путешественников”.

На другой день я узнал от мистера Латтимора, что его супруга причастна к борьбе греков за свободу и водила знакомство с полковником Фабье. Впервые упомянув это имя, он не сопроводил его пояснениями, не допуская и мысли, что мне оно неизвестно. Действительно, я читал в газетах об этом знаменитом когда-то филэллине.

Об отношениях с Фабье миссис Латтимор говорила достаточно откровенно. То есть прямо ничего сказано не было, но тон и улыбка, одновременно уклончивая и мечтательная, не оставляли сомнений относительно степени их близости. В ее рассказе Фабье был просто Шарль, а она, когда для естественности изложения передавала от первого лица его обращенные к ней реплики, фигурировала как Сюзи.

Всё это говорилось при муже. Поначалу я испытывал понятную неловкость, выслушивая ее излияния в его присутствии, но успокоился, заметив, что мистер Латтимор поглядывает на меня горделиво и вместе с тем испытующе: он словно бы проверял, способен ли я оценить, какое сокровище досталось ему в жёны. По-видимому, ее роман с героем борьбы за освобождение Греции рассматривался им как их общий семейный капитал.

Не удивительно, что разговор коснулся лорда Байрона.

“Не стоит его идеализировать, – сказала миссис Латтимор. – Многое в его жизни объясняется тем, что он страстно мечтал вступить в лондонский «Афинский клуб», но его туда не принимали. Члены клуба – молодые аристократы, ценители эллинского искусства, а Байрон не имел такой коллекции греческой скульптуры и керамики, которая возместила бы ему недостаток родовитости. Он отправился в Грецию не ради того, чем все так восхищаются. Просто ему дали понять, что если он пожертвует грекам некоторую сумму на военные нужды и проследит, чтобы деньги не разворовали, его примут в «Афинский клуб»”.

Я слушал со смешанным чувством. Нам приятно узнать что-то неприятное о всеобщем кумире, но неприятно, что нам это приятно.

За ужином в кают-компании беседа вращалась вокруг тех же тем. Речь зашла о баварском принце Оттоне, в позапрошлом году ставшем королем Греции. Миссис Латтимор знала, какие подводные течения вынесли его на греческий престол, и охотно разъяснила мне, что его коронация – результат компромисса между великими державами. Каждая из них предпочла бы видеть на его месте представителя своего царствующего дома и, чтобы они не передрались между собой, сошлись на сыне главного филэллина Европы, короля Людвига.

Миссис Латтимор сочувствовала юному венценосцу, взвалившему на себя тяжкое бремя необходимости превратить полуазиатскую страну в европейскую, а при этом еще и вернуть ей ее же собственное великое прошлое.

Мистер Латтимор поинтересовался моим мнением на этот счет и был очень удивлен, услышав, что я его не имею.

“Я вышел из возраста, когда человек считает себя обязанным иметь свое мнение по любому вопросу, – сказал я. – Моя последняя должность – камер-секретарь императора Александра Павловича. Пока он был жив, я интересовался политикой, чтобы со знанием дела разделять его мнения по вопросам, имеющим государственное значение, – но всё это в прошлом. У мертвых другие заботы. Мне редко снится покойный государь, но в те разы, когда я имел счастье видеть его во сне, он ни разу не заговорил со мной о политике”.

Произнося этот монолог, я в то же время со стыдом и ужасом думал: боже, что я плету? Зачем?..

Мистер Латтимор взирал на меня с изумлением, его жена – с насмешкой. Я сказал им, что мне нездоровится. Это было недалеко от истины, и я ушел к себе в каюту.

Машина под полом стучала с небывалой мощью. В общих чертах я знал ее устройство и понимал, что если она работает с таким содроганием всех частей, давление пара достигло предельной черты. Я опустился на стул, сотрясаемый бешеным ходом шатунов и поршней, и сквозь обморочный туман, догадываясь уже, что стучит не только машина, но и мое сердце, увидел государя. Вернее, двух. Один, с почерневшим после бальзамирования лицом, лежал в Петропавловском соборе; второй, с исполинским крестом в руке, совсем уж непохожий на человека, которого я любил больше жизни, третий год стоял на Дворцовой площади, на вершине уходящей в поднебесье колонны розового гранита, отвернувшись от себя первого, как душа отворачивается от покинутого ею тела.

Тут-то я и вспомнил, какое сегодня число.

Из Пирея я известил о себе нашего посланника в Афинах. Когда-то мы приятельствовали с его отцом, я рассчитывал на содействие сына при устройстве в гостиницу и осмотре достопримечательностей, но посланник был в отъезде. Вместо него приехал немолодой господин, отрекомендовавшийся посольским секретарем. Фамилию я не расслышал, но позже понял, что он нарочно произнес ее неразборчиво. Кучер погрузил мой багаж, мы сели в коляску и тронулись.