Фёдор Достоевский. Одоление Демонов

Что касается собственных прекрасных впечатлений детства, то их у Достоевского, по его собственной оценке, был не дефицит, а надежный, прочный запас: «Пусть я развил в себе фантазию и впечатлительность, но зато я направил ее в хорошую сторону и не направил на дурную, тем более, что захватил с собой в жизнь из этого чтения столько прекрасных и высоких впечатлений, что, конечно, они составили в душе моей большую силу для борьбы с впечатлениями соблазнительными, страстными и растлевающими».

Глава вторая. Под знаком Шиллера. Градус читательского вдохновения

I

В пансионе Чермака, где братья Достоевские встретились со сверстниками, многие из которых были и начитанны, и развиты, а также с преподавателями, имевшими репутацию лучших учителей Москвы того времени, их тяга к чтению стала настоящей страстью.

Они не только получили возможность обмениваться книгами с соучениками и предаваться чтению во всякую свободную минуту в течение пяти учебных дней, а также по субботам и воскресеньям, когда приезжали домой. Случилось нечто более важное: первый в их жизни учитель русской словесности, Николай Иванович Билевич, оказался не просто талантливым педагогом, имевшим блестящую репутацию и обширную преподавательскую практику, но и человеком, непосредственно участвовавшим в создании литературы.

Не мудрено, что молодой человек (всего на девять лет старше своего воспитанника), учившийся в Нежине в одной гимназии с Гоголем, друживший с Кукольником, Гребенкой и Прокоповичем, посещавший литературные собрания, а главное, сам писавший стихи, делавший переводы из Шиллера, издававший отдельными книжками сатирические статьи собственного сочинения и имевший на них благоприятные отзывы в ведущих московских журналах, стал кумиром братьев Достоевских, их нравственным авторитетом и руководителем главного жизненного занятия — чтения.

Как в случае с вдохновенным дьяконом и ласковым мужиком Мареем, жизнь словно бы подыграла Достоевскому, подарив еще в детские годы сильное и пре — красное впечатление в виде образованного, деятельного, благородного литератора, причастного к миру текущей литературной жизни, к изданию книг и журналов.

Воспитанник Достоевский на опыте общения с любимым учителем мог осознать, что литература — это не только книга; это прежде всего автор, человек из плоти и крови, который может к тому же оказаться близким знакомым. Литература, оставаясь предметом страстной увлеченности, персонифицировалась, обретала человеческий масштаб и приближалась на доступное расстояние. Были, конечно, недостижимые в пространстве и времени Шекспир и Шиллер, но были и номера «Библиотеки для чтения» — журнала, который, по настоянию братьев, родители выписывали и получали на дом с 1836 года и где наряду со стихотворениями Бенедиктова, Кукольника, Катенина, романами Марлинского и переводами из Купера можно было обнаружить разборы современных литераторов, коими были тогда и Бальзак, и Жорж Санд, и Пушкин, и учитель Билевич.

Может быть, учась у Билевича — педагога и общаясь с Билевичем — литератором, имевшим прямое отношение к первому русскому «толстому» журналу, Достоевский впервые стал думать о литературе как о профессии. Во всяком случае, словесность, с помощью горячо преданного ей учителя («Он просто сделался их идолом, так как на каждом шагу был ими вспоминаем» ^[58], — писал Андрей Михайлович о привязанности братьев), к моменту окончания учебы у Чермака воспринималась пансионерами Достоевскими как единственно желанная и единственно возможная для них сфера деятельности. Наверное, они даже чувствовали, что уже готовы к ней, — вряд ли бы иначе тридцать с лишним лет спустя Достоевский написал племяннице Сонечке: «…меня с братом Мишей свезли в Петербург, вИнженерное училище, 16–ти лет, и испортили нашу будущность. По — моему, это была ошибка».

Конечно, имелся в виду отец — это ему, в гораздо большей степени, чем матери, принадлежал выбор учебного заведения для старших сыновей. Их читательские наклонности в глазах родителя, Михаила Андреевича, не имели практического значения. Да и мог ли он, будучи в здравом уме и при исполнении отцовского долга, к тому же маниакально боясь нищеты, желать своим детям литературной карьеры? Она всегда могла обернуться верной гибелью — в бедности и безвестности. Вряд ли подобная мысль даже и мимолетно приходила ему на ум, раз он связывал выбор образования с обеспеченным будущим, Руководствуясь, по — видимому, методом исключения, он отклонил мысль о медицинской карьере (зная все ее трудности по собственному опыту), а дурная политическая репутация Московского университета пересилила естественное желание не разлучаться с сыновьями. К тому же он мог рассчитывать только на льготные условия — учить и содержать двух студентов на свой, а не на казенный кошт ему было совершенно невозможно.