Фаустус и другие тексты

В 1930 году археолог Перссон обнаружил в одной из микенских гробниц кувшин с начертанными на закраине знаками; Перссон без колебаний перевел эту надпись, распознав в ней схожие с греческими слова; но позже другой археолог, Вентрис, установил, что речь вообще не шла о письме: простые каракули; с одного края рисунок и вовсе завершался чисто декоративными линиями. Обратный (но тот же самый) путь проделывает и Рекишо: спиральная композиция от сентября 1956 года (в этот месяц он заложил запас своих позднейших форм) кончается (снизу) письменной строкой. Таким образом рождается своеособая (уже практиковавшаяся Клее, Эрнстом, Мишо и Пикассо) семиография: нечитаемое письмо. За две недели до смерти Рекишо пишет за две ночи шесть не поддающихся расшифровке текстов, которые останутся таковыми до скончания времен; в то же время нет никаких сомнений, что, погребенные каким-то будущим катаклизмом, эти тексты не смогут найти для своего перевода какого-нибудь Перссона; ибо читаемостью письмо снабжает только История; что же касается бытия, письмо черпает его не из своего смысла (своей коммуникативной функции), а из ярости, нежности или строгости, с которыми прочерчены его палочки и закругления.

Нечитаемое завещание Рекишо, его последние письма говорят о нескольких вещах: прежде всего, что смысл всегда случаен, историчен, изобретен (каким-то слишком самоуверенным археологом): ничто не отделяет письмо (про которое полагают, что оно сообщает) от живописи (про которую полагают, что она выражает): они оба сотканы из одной ткани, каковой, возможно, как в самых современных космогониях, является просто скорость (нечитаемые писания Рекишо столь же необузданны, как и некоторые его картины). И еще: нечитаемое – не что иное, как то, что было утрачено: писать, утрачивать, переписывать, устанавливать бесконечную игру низа и верха, приближать означающее, делать его гигантским, чудовищно присутствующим, преуменьшать означаемое вплоть до неуловимости, расшатывать послание, хранить форму воспоминания, а не его содержание, свершить категорически непостижимое, одним словом – вместить все письмо, все искусство в палимпсест, и чтобы этот палимпсест был неисчерпаем, а то, что было написано, беспрерывно возвращалось в том, что пишется, дабы сделать его сверх-читаемым – то есть нечитаемым. В общем и целом, именно в этом движении Рекишо и писал свои нечитаемые письма, и прибегал время от времени к живописному палимпсесту, разрезая и нашивая друг на друга полотна, снимая со стены и замарывая поверху свои ташистские картины, вводя в большие композиции из Бумажных подборок[6] Книгу с ее форзацами. Все это сверх-написанное, процарапь ничто, выводит на забвение: это невозможное воспоминание: «На норвежских островах, – говорит Шатобриан, – было выкопано несколько урн, испещренных не поддающимися расшифровке знаками. Кому принадлежит их пепел? Ветрам об этом неведомо».

Репрезентация

Материя

На рабочем (неотличимом от кухонного) столе Рекишо грудой свалены купленные в Printemps кольца для занавесок: из них, позже, будет создана «Скульптура из пластика с приклеенными кольцами»[7].

Обычно (то есть если ссылаться на историю искусства) произведение происходит из чистого материала: который еще ничему не служил (пыль, горшечная глина, камень); оно, таким образом, классически, является первой ступенью преобразования грубой материи. Художник тогда может мифически отождествить себя с демиургом, извлекающим нечто из ничего: таково аристотелевское определение искусства (техне), а также и классический образ титанического творца: Микеланджело создает свое творение, как его Бог создает человека. Все это искусство гласит об Истоке.

Когда Рекишо берется за свои кольца, они уже являются обиходными (промышленного изготовления) предметами и оказываются просто отвлечены от своей функции: произведение тут отталкивается от некоего предшествующего прошлого, миф об Истоке поколеблен, открывается (начиная с первых коллажей, с реди-мейд) теологический кризис живописи. Это сближает живописное (или скульптурное: сдвижка в материале вскоре подведет к другому имени) произведение и Текст (называемый литературным), так как Текст также берет обиходные, использованные и как бы произведенные для нужд текущей коммуникации слова, чтобы произвести новый, вне рамок использования и, следовательно, обмена, объект.