Фантомный бес

Значит ли это, что мы должны гладить людей по головке? Нет, не значит. Некоторые товарищи считают, что их нужно гладить по головке. Эти товарищи глубоко заблуждаются. Но мы помним завет Ильича. Сам Ильич небось давно забыл, но мы-то помним.

Вчера был ужин в узком кругу. Тайный ужин? Тайная вечеря? Можно ли так сказать? Можно, но сравнение опасное. Кто из них Иуда? Ведь были только свои. Лаврентий, Георгий, Никита, Николай. Хороший ужин. Но почему внутри что-то тянет и горит? Почему немеет рука и путаются мысли?

Все были внимательны, веселы. Лаврентий был как-то особенно нежен. Подозрительно ласков. Все подливал вина. Не забыть спросить Рюмина, арестован ли врач Лаврентия в Мингрелии? Дал ли нужные показания?

Лаврентий обмолвился, что у него бумаги на Никиту. Вошла помощница, сделала укол. Это он помнил. Стало так легко. Словно бы ни до чего. Но нет!

Нет у нас иного выхода, кроме как широчайшее применение революционного насилия по отношению к своим врагам. Алексей Максимович Горький, пролетарский писатель, правильно сказал: если враг не сдается, его уничтожают. Это равно относится к вредителям, предателям, двурушникам и террористам. И к самому этому писателю, между прочим, тоже. Мы правильно с ним поступили. Тут партия не должна делать исключений.

К отравителям это тоже относится. К последним в особенности.

К старым верным кадрам. Верным? Таковых не бывает.

Вячеслав, Анастас, Клим, Лазарь… Всех пора менять. На свалку.

Но Лаврентий каков! Укол! Даже и не больно. Это он помнил.

Из-под левой тумбы стола вылезла мерзкая свиная морда с козлиной бородой и оскаленными зубами. Из вонючей пасти текла слюна. Медленно и неотвратимо она, морда эта, пыталась занять (он бы снова сказал «оседлать») весь левый темный угол кабинета.

— Ты кто? — спросил он подозрительно.

— Некоторые товарищи думают, что я — Энгельс. Но у меня совсем другая бородка.

— Это я вижу сам. Так кто же ты?

— Может, Дзержинский? — осклабилась морда и квакающе засмеялась. — Бородка-то чахлая.

— И чего тебе надо, товарищ Дзержинский? Опять про ртуть под ковром? Что — выходит, всех травил я? А другие чистенькие? И Ленина я? Так он сам просил. Надоело! Пошли прочь!

Но морда-Дзержинский лишь косил глазами — узкими, красиво очерченными монгольскими глазами — куда-то вправо, вправо и вбок. Он глянул туда же. Угол чернеющего ковра пришел в движение. Из-под тяжелой ткани вылезал черный жук, похожий на утюг с горящими углями, который мать еще тогда хватала чуть ли не голой рукой и с шипением опускала на расползающиеся сырые тряпки.

— Менжинский, ты ли это? — спросил он радостно и хрипло. — Вячеслав Рудольфович, что молчишь? Ведь от простуды помер! Уж тебя-то никто не травил. Или я запамятовал?

— Запамятовал… Плохая у тебя память стала, Коба. А была — ух!

— Утюг этот? Еще как помню. Мать однажды на меня им замахнулась. А этот… якобы отец… Он швырял его в меня. Когда под рукой не было колодки. Я увертывался. Я шустрый был. Но ремень его подлый помню как сейчас. Я вообще все помню. Я никому не спущу.

— Я вовсе не об этом. — Жук пополз к его ногам. — Мой вопрос серьезнее. Можем ли мы, справедливо толкуя об орошении и прокладывая каналы, исключить влияние астрономических, геологических и некоторых других аналогичных процессов?

— Нет, не можем, — ответил он твердо, на всякий случай приподнимая ноги. — Но мы можем ограничить сферу их действия.

— А Буланов и Саволайнен могут?

— При чем здесь эти товарищи?

— Тебе ли не знать! Разве не эти подручные Ягоды опрыскивали специальным ядом — ртутью, растворенной в кислоте, — гардины, ковры и мягкую мебель в кабинете товарища Ежова? Разве не в этом они полностью сознались товарищу Вышинскому?

— Чепуха! Негодяй Ежов сам и опрыскал. Дешевой популярности хотел.

— А зачем тогда Саволайнена расстреляли? И Буланова заодно.

— Живыми оставить? Шутишь? Все они одним миром мазаны.

— Чем мазаны?

— Тебе разве понять. А я знаю чем.

Запах миро он помнил со времен семинарии. И поморщился.

«Миром покрыт, с миром заспит».

Когда огромный жук вылез из-под ковра, стало видно, что задняя часть его раздавлена и отсвечивает чем-то розовым и желтым. Жук полз медленно, оставляя на паркете неприятную влажную дорожку.

— Кто тебя так? — спросил почти сочувственно.

Жук приближался, не отвечая.

Он подумал и положил ноги на стол. «Совсем американец стал, честное слово», — прошептал не без удовольствия.

— Ну, куда ты ползешь? — злобно оскалилась морда-не-Энгельс.

— Товарищ по-своему прав. Дело в том, что процедура предотвращения разрушительных сил природы, борьба с ними — например, с колорадским жуком, палочками Коха и бешеными псами контрреволюции — происходит без какого бы то ни было нарушения, изменения или уничтожения законов науки.

— Законов науки? — кисло переспросила морда. — Не спорю. Малейшее их нарушение привело бы лишь к расстройству дела, к срыву процедуры.

— Постой, — сказал он озадаченно. — Так, значит, их можно нарушать?

— Так вы сами писали об этом, товарищ Генеральный, простите, товарищ Первый секретарь. Вы же теперь не генеральный?