Фантомный бес

Партия избавила товарища Фрунзе от язвы. Товарища Котовского от ревнивого соперника. А товарища Бехтерева от наивных заблуждений в области психиатрии. В судебной психиатрии по-настоящему разбираются только большевики. Тонкая область. Политически ответственная область. Товарища Раскольникова партия избавила от тягот дипломатической службы. Когда служба неподъемна, зачем ты ею занимаешься? Зачем гневные письма пишешь? Кому они нужны? Из окна выпал? Не подходи близко к окнам. Разве не так?

Жук хрипло засмеялся и хотел вновь подпрыгнуть, но он ловко швырнул в него коробкой спичек фабрики «Гигант». Коробка больно ударила жука в мягкий нос. Жук обиженно хрюкнул и стал забиваться под ковер.

Партия избавила товарища Бабеля от снисходительного отношения к идеям товарища Гронского относительно реализма нового типа, реализма особого, социалистического характера. И товарища Горького от тех же иллюзий, но несколько ранее. Партия избавила товарища Бухарина… Ах, Бухарчик, наш человек. Ах, Николай, зачем ты схватил тогда меня за нос? Помнишь, мы обсуждали проект социалистического реализма у т. Горького Алексея Максимовича? В доме банкира Рябушинского, который партия безвозмездно отдала пролетарскому писателю. Так больно схватил. И крикнул: а ну, соври еще какую-нибудь гадость о товарище Ленине. И это мне?! Разве когда-либо я об Ильиче дурно говорил? Что он яду у меня просил? Ну, просил. А я тогда сказал — мучается старик. Вы не поверили мне? Вы никогда не верили мне.

Зачем ты это сделал? Пьяный был? Пить надо умеючи, Николай.

Зачем ты положил тогда меня на лопатки? В шутливой борьбе. Сильный был? Зачем хвастать физической силой? Он вздрогнул, как от удара отцовской колодки еще тогда. Да, это правда, старик Чавчавадзе заметил стихи молодого поэта. Написал в газете. Все бессмысленно. И при чем здесь чужая фамилия Джугашвили? Он не любит вспоминать фамилию отца. И вообще он не любит вспоминать ошибки молодости. Стихи! Смешно. Поэт? Страшно.

Ах, Бухарчик, зачем ты вернулся из Парижа? Мы тебя отпустили. Не стали препятствовать. Ты не понял намека. Вернулся. Зачем? Доказать свою преданность делу партии? Глупый человек. Разве все вокруг не кричало тебе — не возвращайся. Разве все вокруг не вопило благим матом — не возвращайся. Честно скажу, мне не хотелось тебя убивать. И товарищи из иностранного отдела НКВД не стали бы тебя преследовать в этом Париже, клянусь телом товарища Ленина, нашего с тобой учителя.

Телефон… Непрерывно звонил телефон. Бажанов тогда еще заметил. Но вида не подал. Умный был, подлец. Да, телефон и мозг. Мозг товарища Ленина. Мозг Ильича! Есть ли связь? Только недалекие люди не увидят здесь связи. Слой за слоем ученые медики срезали мозг товарища Ленина, чтобы найти явные свидетельства гения. Искали. Как археологи ищут. И ничего не нашли. Прости, Ильич! Будут ли резать мой мозг? Думаю, нет. Несмотря на явные признаки гения. Даже в Академии наук это признают. Впрочем, мне рано думать о смерти. Каждый человек думает, что он бессмертен. Гениальный в особенности. У нас в горах и до ста двадцати живут!

Но телефон… Как звали того чеха, который сделал нам в 22-м году секретную телефонию кремлевской вертушки и которого мы расстреляли как шпиона, как буржуазного чехословацкого наймита? Неужели моя память слабеет? Отводная трубка была в тумбе моего стола, и, когда никто не мешал, я мог слышать, что товарищ Ленин говорит товарищу Троцкому. А товарищ Троцкий товарищу Каменеву. Они не догадывались. Они недооценивали силы технического прогресса, несмотря на любовь к электричеству. Наивные люди.

Бажанов тогда не продал. Молодец был. Подлец этакий. Телефон. Черная эбонитовая лягушка. Память. Она беспокоит меня. Тревожит. Не могу понять, что сталось с тем поэтом… С другим… Я тогда спросил, мастер ли он? Я свесился с трибуны, как с горы, в бугры голов… Это он хорошо сказал. С горы… Видно, что мастер. Сильно сказал. Слишком сильно. Бугры голов. Кто-то мне рассказывал про глиняных людей средневековой Европы — им, крупным и безгласным, вставляют в глиняный лоб специальный шарик, пишут на этом лбу темное слово, заклятье, и они трудятся как рабы — беспрекословно и усердно. Мы, слава богу, не Европа. Нам не нужны глиняные люди. У нас живых хватает. Впрочем, глиняных лбов — хоть отбавляй. Но где поэт? Я не велел его расстрелять. Не велел переехать автомобилем. Не велел отравить ветчиной со стрихнином. Велел сохранить жизнь. Так где же он?

Только не путайте истину и веру. Это разные вещи.

Я не велел убивать поэтов. Потому что это невозможно.

Поэта, в сущности, и нельзя убить. Странно, но это так. Неприятно, но это так.

Стремится ввысь душа поэта, и сердце бьется неспроста. (Это я хорошо тогда сказал.)