Фантомный бес

Но все же в сражении с олигархами победил ФДР. Богачи сдались и смирились. Впрочем, выстроил президент отнюдь не социализм, но крепкий, работоспособный капитализм, при котором и крупный промышленник мог преуспеть, и простой рабочий чувствовал себя человеком. С помощью честного труда и грамотно организованного долгосрочного кредитования рабочие и служащие в разумные сроки могли построить дом и купить автомобиль. Подобный строй можно было бы назвать «капитализмом с человеческим лицом». Этот новый режим преобразил Америку. И хватило Рузвельту для этого восьми лет. Однако его выбрали и на третий срок, а потом, уже в годы тяжкой войны, выберут на четвертый.

«Космическое яйцо, взорвавшееся в момент творения»

В начале тридцатых Альберт Эйнштейн потерял последние остатки веры в веймарскую демократию. По улицам германских городов печатали шаг и разнузданно горланили нацисты. В основном это была молодежь, крепкие парни в надежных башмаках и коричневых рубахах. Глаза их горели, они рвались к великим делам. Кое-где уже пылали костры из книг. Смотреть на все это не было сил. Ученого пригласили в Америку прочитать курс лекций, и он с удовольствием отбыл за океан. В Калтехе (Калифорнийском политехническом институте) оказалось множество дьявольски способных ребят. Ах, как они его слушали! Знаменитый физик и раньше бывал в Америке, но в этот раз она особенно ему понравилась. Люди простые, открытые, добрые. Годы депрессии их не сломили. Улыбки с их лиц никуда не исчезли.

Он выкроил время и отправился в Маунт-Вилсон, в обсерваторию Хаббла. Ему хотелось самому посмотреть в 100-дюймовый телескоп на «расширение Вселенной», то есть на краснеющие удаленные галактики.

Эдвин Хаббл с великим почтением принял его.

— Вот, смотрите, дорогой профессор. Можете сами убедиться.

Эйнштейн одним глазом приник к окуляру.

— Они действительно разбегаются, — сказал Хаббл. — Чем они дальше, тем они краснее, то есть тем быстрее бегут. Такое вот раздувание пространства. Словно кто-то там наверху надул щеки и дует в трубочку. А мы, как детский шарик, растем.

— Ну да, — весело сказал Эйнштейн. — Нас надувают. Как в житейском смысле, так и в пространственном. Охотно верю в оба варианта. Но знаете, коллега, второй вариант означает, что я с легким сердцем могу изгнать из своих уравнений мною же выдуманную космологическую постоянную. Мир она сковывала, а меня мучила. Нынче этого уже не нужно. Так что сам придумал, сам изгнал.

— Это говорит о том, что вы далеки от застоя, что творчески растете, — осторожно улыбнулся астроном. — Всякому ученому я готов пожелать того же.

— Эх, а ведь я еще тогда не мог поверить, что такая уродливая штуковина может оказаться реальностью, — негромко сказал Эйнштейн. — Сам себе не верил, представляете? Не верил, а молчал. Дубина стоеросовая! Зато теперь я воочию вижу, что наше пространство-время стремительно растет. Вот только кто скажет, куда и зачем?

Как было бы здорово лично попросить прощения у Фридмана, подумал Эйнштейн. Просто рассыпаться в извинениях. Хоть отправляйся в Петроград. Или как там теперь его назвали? Увы, поздно. Но, слава богу, можно воздать должное Жоржу Леметру, милому и скромному аббату из Брюсселя. Этому округлому, представительному католику Господь ссудил необыкновенный математический дар. Ему удалось в молодые годы съездить в Кембридж, где сэр Артур Эддингтон познакомил его с современной космологией и звездной астрономией. Пораженный этой могучей красотою, молодой священник вернулся на родину и, ничего не зная о пионерских работах Фридмана, с помощью пера и бумаги заново открыл расширение Вселенной. Статья его, посвященная «радиальной скорости внегалактических туманностей», была опубликована в 1927 году в «Анналах научного общества Брюсселя», которые за пределами этой маленькой страны никто не читал. Впрочем, это было за два года до открытия красного смещения, и едва ли кто-то принял бы эту отдающую фантастикой работу всерьез. Но случилось так, что в конце этого года в Брюссель по приглашению королевы заглянул Альберт Эйнштейн, в которого королева была тайно влюблена. Ему показали статью Леметра. Эйнштейн тут же разыскал молодого аббата и рассказал ему о выводах Фридмана. Взволнованный Леметр немедленно двинулся дальше. Он ввел понятие растущего радиуса Вселенной, а главное — образ первоатома, который был «один-одинешенек» в момент творения мира.

Первоатом! Звучит загадочно и романтично. Священнику, воспитанному на Библии, этот новый термин дался легко.

Математические выкрутасы Леметра, как и расчеты Фридмана, очень нравились Эйнштейну, но связывать их напрямую с физикой реального пространства-времени он все еще не решался. Не мог он освободиться от убеждения, что великая наша Вселенная статична. Ведь интуитивно ясно, что в целом она должна быть покойной и величавой. А все вихри звезд, все волнения и взрывы — только внутри. И на состояние целого влиять не могут. Разве может быть иначе? Вот почему он тогда сказал Леметру, добродушно, но и грубовато: