Фабрика уродов

— Я не… я… да! девушка! там была девушка! — завопил перепуганный и полностью сбитый в с толку наемник, внезапно обретая дыхание. — Все побоище началось из-за нее!

Страшно было не только получать новые побои. По-настоящему страшно — когда не знаешь за что тебя бьют. Одно дело подвергаться избиению и пыткам, храня тайну, которую никто не должен вырвать из твоей груди, и совсем другой, когда терзают абы за что.

По ошибке.

Потому что подвернулся под руку.

— Опиши ее! — коршуном прянул к нему священник.

— Молодая, красивая, — мысли путались, и он никак не мог собрать в голове хоть сколько-нибудь слов, какими можно описать девушку.

Он вообще с девушками до сих пор был неловок. Даже с той, веснушчатой, благодарной за свое спасение, он не посмел ничего лишнего. А она тоже была очень красивая. Потому на нее и взъелись.

Красивых не любят.

— Очень бледная. У нее… э… грудь была! И вообще она вся очень красивая. Как леди. Не hure, как назвал ее барон! Она не шлюха.

— Волосы! — закричал священник. — Цвет волос?

— Я… она…

— Цвет волос!

Его ударили сзади по голове — несильно, просто смазали по затылку, чтобы отвечал сразу, не тянул время.

Как на духу.

Как на исповеди.

— Белые! Белые, как молоко! И глаза были синие, как васильки в поле.

— Кто ее сопровождал? Кто ты? Почему ты врешь?

— Я не вру! Я Гилберт Кёльдерер из Гродниц, что под Аусбургом. А с девушкой был старик.

— Старик? Опиши его.

— Рослый… э… крепкий еще. В прошлом, наверное, из солдат или наемников. У него была длинная рапира и нелепая шляпа. И такой приметный шрам на лице.

— Имя! Его имя! Ее!

— Я не запомнил имен. Я не помню! Не помню!

— Где именно шрам? Как выглядит?

— Кажется… кажется у глаза. Такой треугольный, как от стрелы или выпада шпагой.

— Ты слышал? Запиши это! — рявкнул священник, оборачиваясь к писцу. — Приметы совпадают. Девушка с дезертиром из Башни!

Детина кивнул, снова высунул язык и еще ниже склонившись над стойкой, мучительно заскрипел пером.

Гилберт зачем-то отметил, что с начала допроса только два человека в гостинице открывали рот — маленький инквизитор и он сам. Монахи с лицами убийц в кольчугах и сюрко, напоминающих бело-зеленые рясы, не издали ни звука. Даже не хэкали, когда выбивали из него дурь.

— Я все вам сказал, святой отец. Отпустите…

Священник махнул молодому йодлрумцу рукой, приказывая молчать. В возбуждении он несколько раз прошелся мимо него, путаясь с длиннополой сутане и размахивая руками, точно мальчишка потешно марширующий рядом с полком солдат.

Затем, наконец, остановился.

Лицо его снова стало спокойным, только в глазах сверкал плохо скрываемый охотничий азарт.

— Мы с вами еще не закончили молодой человек, — его тон снова сделался вежливым и обманчиво-мягким, и Гилберт понял, что все плохое еще только начинается. — Куда делась девушка?

— Я не знаю. Когда началась заваруха, стало не до нее. Я не видел. Она улизнула со стариком. Кажется, он вывел ее. Бесноватый что-то кричал, но я не запомнил — мне там по голове прилетело, в ушах звон стоял.

— Не лгите мне юноша. Куда делась девушка? Куда делся старик?

— Я не знаю…

— Что ж, по-хорошему вы не хотите. Пойдем длинным путем. Кто вы? Почему вы лжете? Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга? О чем вы говорили с графом Тасселом? Зачем вы убили барона фон Талька?

— Я не…

Бац! Вспышка!

А потом еще.

— О чем вы говорили с графом Тасселом?

И еще.

— Кто такой Гилберт Кёльдерер из Аусбурга?

И еще.

— Зачем вы убили барона фон Талька?

Вопросы повторялись, меняясь местами, меняясь в деталях, но одни и те же — снова и снова. А вот боль от ударов не повторялась. Она всякий раз была новая.

Всю свою недлинную, в сущности, жизнь Гилберт считал, что может постоять и за себя, и за других. Эта уверенность помогала ему в голодную пору отрочества, когда ему нужно было кормить себя и пятерых младших братьев и сестер, и в последний год, когда, уже неплохо владея цвайхандером (фламбергом… надо привыкнуть говорить «фламберг»), он выступал в качестве защитника в судебных поединках.

И еще Гилберт считал, что может отличить правду от лжи.

Но сейчас он не был уверен даже в том, что знал о себе раньше. Все путалось и мешалось в голове.

Боль умеет переубеждать.

Если он Гилберт Кёльдерер из Гродниц, то почему в патенте написано — «из Аусбурга», а в письме — «самозванец».

Кто он? Куда делась девушка? Зачем надо было убивать барона? Что он забыл и напутал? Ведь он должен знать ответы на эти вопросы, потому что это единственный способ прекратить боль! Надо только их вспомнить, сказать и все закончится…

Но он почему-то не вспоминал.

— Кто вы? Почему вы лжете?…

Его вытащили во двор и бросили на землю лицом вниз. Удара о землю он даже не почувствовал. Блаженная темнота! Два мгновения сна… из которого его тут же выдернули. А! Вода была ледяной, она обжигала как раскаленный металл. Спина превратилась в огромный ожог.

Гилберт заорал.

Снова плеснуло.

Две вечности в Аду. Кричи, Гилберт, кричи. Он кричал.