Фабрика уродов

Только Гилберт вдруг почувствовал, как покрылся гусиной кожей. Хуже нет сочетания — мягкий, располагающий к доверию голос и собственные руки, выкрученные за спиной так, что кисти немеют.

— Итак, ваше имя? — повторил маленький человечек.

У него был круглый подбородок, которому должно бы было изобличать человека мягкого и подверженного влиянию и с которым ну совершенно не вязалось скуластое лицо и пронзительный взгляд глубоко запавших глаз. Святой отец выглядел так, словно его сунули в кузнечный горн, а потом долго и со знанием дела лупцевали молотом, выбивая вместе со шлаком природные доброту и мягкость.

— Гилберт Кёльдерер.

Имя можно и сказать. Не такое у него известное имя, чтобы за него убивали.

— Вы родом из…

— Из Гродниц, святой отец. Это в пограничьях Йодлрума.

— Из Гродниц, что в пограничьях Йодлрума, — повторил маленький человечек задумчиво. — А я все гадаю, что это за акцент. Замечательно. Просто замечательно. Только в вашем наемничьем патенте написано, что он выдан Кёльдереру из Аусбурга.

— Гродницы это хутор под Аусбургом. Мне когда патент писали, сказали, что происходить из города — почетнее. Меньше будут обзывать деревенщиной.

— Что ж, допустим. Вы позволите задать вам личный вопрос, сын мой?

«Позволите» было дежурным выражением. Никто его позволения на самом деле не спрашивал, поэтому Гилберт подумав, просто переспросил:

— Что?

— Вопрос, — терпеливо повторил маленький человечек. — Могу я задать?

По затылку Гилберта словно провели ледяной рукой.

— Ээ… да, конечно, святой отец.

— Зачем вы убили барона Иеронима фон Талька по прозвищу Бесноватый?

Скуластое лицо священника прянуло вперед и оказалось прямо напротив его собственного. Гилберт оторопел и не нашел что сказать. Только выдавил искренне недоуменное:

— Я?!

Образ покойника-графа сам собой возник перед глазами: мертвец, раскачивающий под потолочной балкой. Вытянутые ноги, посиневшее, почти черное, лицо. Гилберту даже показалось на мгновение, что он слышит жутковатый, замогильный скрип пеньковой веревки. Скри-ип. Скри-ип.

Он сам не понял, почему в голову пришло именно повешение. Если уж на него думают, это должен быть удар мечом. Причем знатный такой, от души — в полный замах, сопровождаемый поворотом корпуса в бедрах. Чтобы — хааак! — и от плеча до задницы, иначе Бесноватого не успокоишь…

И холод по спине.

Что-то случилось или случится?

Уже случилось. Странный барон мертв, и обвиняют в его смерти… Додумать Гилберт не успел.

— Вспоминаете? — тот же мягкий, слегка простуженный голос. Гилберт покачал головой.

Это было глупо. Сказать по правде, даже сейчас, стоя на коленях с руками, связанными за спиной, он до сих пор не понимал всей опасности, исходящей от этой группы инквизиторов. Во-первых не чуял за собой вины, а во-вторых — слишком уж привык видеть в монахах-воинах простых храмовых служек, чья задача обеспечивать безопасность монастырей от разбойников и заблудшей нечисти, да сопровождать паломников.

О том, как ведет дознание капитул инквизиции, он не имел понятия.

Познавать пришлось прямо сейчас и в ускоренном порядке.

Страшный удар сбил Гилберта с ног. Воздух в легких исчез, словно его никогда и не было… а еще исчезла земля под коленями. Подброшенный пинком, он подлетел вверх и начал было заваливаться на бок, но так и не упал, потому что сильные руки схватили, вздернули, поставили на обмякшие ноги — и только затем, чтобы пудовый кулак, отлитый словно из горячего металл, тут же пришелся по почкам.

Гилберт Кёльдерер заплакал в первый раз с тех пор, как покинул отчий дом. И не от боли, а от стыда и бессильной ненависти, потому что после удара мочевой пузырь предательски отказал и по ноге потекло, а штаны потемнели и намокли.

Потом его били еще — не бестолково и суматошно, а с толком и расстановкой, скупо отмеривая удары, от которых внутри взрывались пороховые бомбы, с каждым новым ударом вбивая понимание — надо говорить.

Вежливо и много.

Говорить хоть что-нибудь, чтобы это прекратилось.

Проваливаясь, падая, исчезая, Гилберт вдруг вспомнил выражение лица того, кто висел (да почему висит-то? почему не отравлен, не застрелен, не проткнут шпагой?!) сейчас под толстой деревянной балкой — когда он еще был жив. И его слова:

— Важно, что это не твоего ума дела, мальчик. Ты понял? Отвечай, я приказываю.

А теперь ты умер, засранец-граф. Так, что ли? Отвечай, я приказываю.

— Довольно. Кажется, наш юный друг хочет что-то сказать.

— Почему… почему вы…

— Прежде, чем вы продолжите, хм, герр Кёльдерер, хочу предупредить: запираться бесполезно. Есть свидетели, молодой человек, которые видели, как вы угрожали графу.

— Я? Я не… я не…

Он запнулся, с трудом втянул воздух в легкий воздух и в бессилии обвел глазами холл гостиницы, из которой испарились и постояльцы, и хозяева. Помещение заполняли только суровые, высоченные, как на подбор, вояки в бело-зеленых сюрко поверх кольчуг и нагрудников. Лица у всех были одинаковые — точно из дерева вырезаны.

Торчащие из-под материи части нагрудников были исцарапаны клинками, а кольчуги латали — и не раз. Эти монахи точно не соборы от случайных лиходеев охраняли.