F20

– Н-да… – сказал папа, – ты когда-нибудь спортом занималась?

– Нет, – ответила я.

– Ладно, – пообещал он, – что-нибудь придумаем.

Правда, ничего придумать у папы не получилось, потому что в зал вдруг впорхнула женщина в лосинах, целиком, казалось, состоявшая из мышц, причем не человеческих, а по меньшей мере лошадиных. Приказав мне приседать, а потом выпрыгивать из приседа, как герой какого-то мультфильма, папа тут же направился к женщине, запрыгнувшей на степпер. На спине у нее была большая татуировка, но увидеть, что там изображено, мне не удавалось из-за майки. Женщина нажимала пятками на педали, далеко выставив круглый литой зад. Проходившие мимо мужчины долго на этот зад смотрели. Папа встал у степпера, и они с женщиной зубоскалили и ржали, говоря явно о чем-то неприличном. Время от времени женщина поглядывала по сторонам, как бы желая убедиться, что ее поведение находится в рамках нормы.

Я взмокла от чертовых приседаний и прыжков. Папа крикнул мне, чтобы я продолжала еще три минуты. Женщина слезла со степпера, и папа расстелил для нее коврик. Она легла на спину, папа сел перед ней на колени и положил ее ноги себе на плечи. Я продолжала приседать и прыгать. По-прежнему хихикая, папа щупал ляжки женщины, а она направляла его указаниями: выше-ниже. Я почувствовала, что еще немного, и я потеряю сознание. Папа и женщина поднялись с коврика. Я отчетливо заметила у него стояк. Женщина поцеловала его и ушла в раздевалку. Как ни в чем не бывало папа подошел ко мне и сказал с улыбкой:

– Это растяжка.

– А, – сказала я.

Дальше нам следовало качать пресс. Папа присел рядом со скамейкой, на которой я корячилась, и вел счет. Женщина не унималась. Она присылала ему в вотсап свои фотографии из душевой. Когда я приподнималась, я видела их на экране его телефона. В ответных сообщениях папа выражал восхищение женщиной и подбадривал ее снимать еще – в новых, неожиданных ракурсах. К концу занятия я еле стояла на ногах, меня тошнило и кружилась голова. Папа сказал, чтобы я прекращала жрать капусту, а налегала на бобовые. Еще мне можно было фрукты и сырые овощи. Сладкое, молочное и мясо строго запрещалось.

Когда я вошла в раздевалку, женщина стояла в трусах и лифчике перед зеркалом и сушила феном волосы. На спине у нее было написано Bitch. Я приняла душ и переоделась. Из зала мы с женщиной выходили вместе. Она приложила карточку к турникету, и на экране возникло ее имя: Сушкова Юлия Михайловна. Я вышла вслед за ней на улицу, она села в машину и уехала. Я медленно поплелась к метро. Впервые в жизни мне до безумия захотелось стать кем-то другим. Стать ей. И дело тут было не в том, что плескалось на поверхности и настойчиво предлагало себя в качестве объяснения: она красивая, а я жирная психопатка, она свободна в проявлении своих чувств, а я погрязла в рефлексии, – нет, дело было в отсутствии самосознания у нее, у папы, у мамы, у пугающего большинства людей, которых я знала. Они все могли жить, пить, жрать, не думать ни о плохом, ни о хорошем, плыть по течению, показывать сиськи мужикам, коль скоро те ничего не имеют против, и даже не пытаться задать себе вопрос: зачем они это делают? Этого я не могла понять. Но меня никто и не просил понимать.

Вернувшись домой, я зашла в ванную, включила воду. Сколько я еще смогу?.. За моими плечами стояли Судья, Мужчина, Добро и Человечность. Судья говорила: возьми нож, накажи себя. Добро и Человечность привычно меня жалели:

– Ты думала, что мужчины помогут, ты думала, на них можно переложить половину своей боли, а оказалось, это они отдают тебе половину своей. А что хуже – одна целая или полторы? Что больнее, один или один с половиной?

– Я просто хочу крови! – выл Мужчина. – Совсем немного крови… Дай мне ее. Мне страшно, я хочу, чтобы стало немного светлее, совсем чуть-чуть света, ты можешь дать мне его!

Я села на бортик ванной, задрала майку. Раньше моя плоть вызывала у меня жалость, мне было трудно вонзать в нее лезвие. Каждый раз это была драма – чтобы добыть кровь, я должна была пронзить эту нежную, гладкую кожу, причинить боль ради спасения. Я приносила в жертву свою невинность для того, чтобы выжить, но я больше не была невинной. У меня не было больше кожи, одно только жирное свиное мясо, прожилки, толстые вены, по которым медленно бежала гнилая кровь, чтобы отравлять меня снова и снова, круг за кругом, вечность, до посинения, до отвращения, до смерти. Бритвы у меня не было, я вытащила из уха серьгу и вдавила крючок в живот, в самую жирную складку. Голоса визжали, хрюкали, рыдали, я перестала различать их, все слилось. Через сорок минут я закончила слово Opfer[13]. Подождала еще пятнадцать минут, чтобы перестало кровоточить. Помыла серьгу, смыла кровь с ванной.

– 15 –

На следующий день меня вызвали в “Крылья ангела”. Владимир был в небрежном виде, и от него пахло перегаром. Он сказал, что Милену Львовну ночью увезли на скорой, сейчас она в реанимации.

– А что с ней? – спросила я.