Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

голландское белье и циммермановский цилиндр; если что и нарушало гармонию

всего туалета, это не совсем красивая обувь и то, что он держал себя как-то

мешковато, как держат себя не воспитанники военно-учебных заведений, а

окончившие курс семинаристы. Легкие при самом тщательном осмотре и

выслушивании оказались совершенно здоровыми, но удары сердца были не

совершенно равномерны, а пульс был не ровный и замечательно сжатый, как

бывает у женщин и у людей нервного темперамента.

104

В первый и следующие за ним три или четыре визита мы находились в

отношении пациента и врача; но затем я просил Федора Михайловича приходить

ко мне раньше, чтоб иметь возможность как можно долее побеседовать с ним о

предметах, к болезни не относящихся, так как Федор Михайлович и в это

короткое время наших свиданий подействовал на меня обаятельно своим умом, чрезвычайно тонким и глубоким анализом и необыкновенною гуманностию.

Просьба моя была уважена, Федор Михайлович приходил ко мне всякий день уже

не в десять, а в восемь с половиной часов, и мы вместе пили чай; а потом, чрез

несколько месяцев, он стал приходить ко мне еще в девять часов вечера, и мы

проводили с ним время в беседе до одиннадцати часов, иногда же он оставался у

меня и ночевать. Эти утра и вечера останутся для меня незабвенными, так как во

всю мою жизнь я не испытывал ничего более отрадного и поучительного {2}.

Лечение Федора Михайловича было довольно продолжительно; когда

местная болезнь совершенно была излечена, он продолжал недели три пить

видоизмененный декокт Цитмана, уничтоживший то золотушно-скорбутное

худосочие, которое в сильной степени заметно было в больном. Во все время

лечения, которое началось в конце мая и продолжалось до половины июля, Федор

Михайлович ежедневно посещал меня, за исключением тех случаев, когда

ненастная погода удерживала его дома и когда я навещал его. В это время он жил

в каком-то переулке между Большою и Малою Морскими в маленькой комнатке у

какой-то хозяйки, державшей жильцов {3}. Каждое утро, сначала около десяти

часов, а потом ровно в половине девятого, после звонка, раздававшегося в

передней, я видел скоро входившего в приемную комнату Федора Михайловича, который, положив на первый стул свой цилиндр и заглянув быстрое зеркало

(причем наскоро приглаживал рукой свои белокурые и мягкие волосы,

причесанные по-русски), прямо обращался ко мне: "Ну, кажется, ничего; сегодня

тоже не дурно; ну, а вы, батенька? (это было любимое и действительно какое-то

ласкающее слово Федора Михайловича, которое он произносил чрезвычайно

симпатично) ну да, вижу, вижу, ничего. Ну, а язык как вы находите? Мне кажется, беловат, нервный; спать-то спал; ну а вот галлюцинации-то, батенька, были, и

голову мутило".

Когда, бывало, после этого приступа я осмотрю подробно и внимательно

Федора Михайловича, исследую его пульс и выслушаю удары сердца и, не найдя

ничего особенного, скажу ему в успокоение, что все идет хорошо, а

галлюцинации - от нервов, он оставался очень доволен и добавлял: "Ну, конечно, нервы; значит, кондрашки не будет? это хорошо! Лишь бы кондрашка не пришиб, а с остальным сладим".

Успокоившись, он быстро менял свою физиономию и свой юмор:

сосредоточенный и как бы испуганный взгляд исчезал, сильно сжатые в ниточку

губы открывали рот и обнаруживали его здоровые и крепкие зубы; он подходил к

зеркалу, но уже для того, чтобы посмотреть на себя как на совсем здорового и в

это время, взглянув на свой язык, говорил уже: "Ну, да, конечно, нервный, просто

белый без желтизны, значит - хорошо!"

Потом мы усаживались за чайный столик, и я слышал обычную фразу:

"Ну, а мне полчашечки и без сахару, я сначала вприкусочку, а вторую с сахаром и

105

с сухариком". И это повторялось каждый день. За чаем же мы беседовали о

разных предметах, но более всего о медицине, о социальных вопросах, о

вопросах, касавшихся литературы и искусств, и очень много о религии.

Во всех своих суждениях Федор Михайлович поражал меня, равно как и

других в то время наших знакомых, особенною верностию своих взглядов,

обширною, сравнительно с нами (хотя все мы были с университетскою

подготовкой и люди читавшие), начитанностию и до того глубоким анализом, что

мы невольно верили его, доказательствам как чему-то конкретному, осязаемому?

В конце 1846 года знакомство мое с Федором Михайловичем перешло в

близкую приязнь, и беседы наши приняли характер самый искренний и

задушевный.

Сойдясь со мной на дружескую ноту, вот что доверил мне Федор

Михайлович. Он говорил мне, что он человек положительно бедный и живет

своим трудом как писатель. В это время он сообщал мне многое о тяжелой и

безотрадной обстановке его детства, хотя благоговейно отзывался всегда о

матери, о сестрах и о брате Михаиле Михайловиче; об отце он решительно не

любил говорить и просил о нем не спрашивать {4}, а также мало говорил о брате

Андрее Михайловиче {5}. Когда я однажды спросил у него, почему он не служит

и зачем оставил свою специальную карьеру, он дал мне тот ответ, который я

сообщил уже в письме моем к Оресту Федоровичу Миллеру и достоверность