Читаем Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников полностью

Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

страшного критика". Он встретил меня чрезвычайно важно и сдержанно. "Что ж, оно так и надо", - подумал я, но не прошло, кажется, и минуты, как все

преобразилось: важность была не лица, не великого критика, встречающего

двадцатидвухлетнего начинающего писателя, а, так сказать, из уважения его к тем

чувствам, которые он хотел мне излить как можно скорее, к тем важным словам, которые чрезвычайно торопился мне сказать. Он заговорил пламенно, с горящими

глазами: "Да вы понимаете ль сами-то, - повторял он мне несколько раз и

вскрикивая по своему обыкновению, - что это вы такое написали!" Он вскрикивал

всегда, когда говорил в сильном чувстве. "Вы только непосредственным чутьем, как художник, это могли написать, но осмыслили ли вы сами-то всю эту

страшную правду, на которую вы нам указали? Не может быть, чтобы вы в ваши

двадцать лет уж это понимали. Да ведь этот ваш несчастный чиновник - ведь он

до того заслужился и до того довел себя уже сам, что даже и несчастным-то себя

не смеет почесть от приниженности и почти за вольнодумство считает малейшую

жалобу, даже права на несчастье за собой не смеет признать, и когда добрый

человек, его генерал, дает ему эти сто рублей - он раздроблен, уничтожен от

изумления, что такого, как он, мог пожалеть "их превосходительство", не его

превосходительство, а "их превосходительство", как он у вас выражается! А эта

оторвавшаяся пуговица, а эта минута целования генеральской ручки, - да ведь тут

уж не сожаление к этому несчастному, а ужас, ужас! В этой благодарности-то его

ужас! Это трагедия! Вы до самой сути дела дотронулись, самое главное разом

указали. Мы, публицисты и критики, только рассуждаем, мы словами стараемся

разъяснить это, а вы, художник, одною чертой, разом в образе выставляете самую

суть, чтоб ощупать можно было рукой, чтоб самому нерассуждающему читателю

стало вдруг все понятно! Вот тайна художественности, вот правда в искусстве!

Вот служение художника истине! Вам правда открыта и возвещена как

101

художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете

великим писателем!.."

Все это он тогда говорил мне. Все это он говорил потом обо мне и многим

другим, еще живым теперь и могущим засвидетельствовать. Я вышел от него в

упоении. Я остановился на углу его дома, смотрел на небо, на светлый день, на

проходивших людей и весь, всем существом своим ощущал, что в жизни моей

произошел торжественный момент, перелом навеки, что началось что-то совсем

новое, но такое, чего я и не предполагал тогда даже в самых страстных мечтах

моих. (А я был тогда страшный мечтатель.) "И неужели вправду я так велик", -

стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. О, не смейтесь, никогда

потом я не думал, что я велик, но тогда - разве можно было это вынести! "О, я

буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! Вот где люди! Я

заслужу, постараюсь стать таким же прекрасным, как и они, пребуду "верен"! О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! А все говорят, что эти литераторы горды, самолюбивы.

Впрочем, этих людей только и есть в России, они одни, но у них одних истина, а

истина, добро, правда всегда побеждают и торжествуют над пороком и злом, мы

победим; о, к ним, с ними!"

Я это все думал, я припоминаю ту минуту в самой полной ясности. И

никогда потом я не мог забыть ее. Это была самая восхитительная минута во всей

моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю

ее каждый раз с восторгом. И вот, тридцать лет спустя, я припомнил всю эту

минуту опять, недавно, и будто вновь ее пережил, сидя у постели больного

Некрасова. Я ему не напоминал подробно, я напомнил только, что были эти

тогдашние наши минуты, и увидал, что он помнит о них и сам. Я и знал, что

помнит. Когда я воротился из каторги, он указал мне на одно свое стихотворение

в книге его. "Это я об вас тогда написал", - сказал он мне {7}. А прожили мы всю