Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

первую повесть, до тех пор ничего еще не писавши. Кончив повесть, я не знал, как с ней быть и кому отдать. Литературных знакомств я не имел совершенно

никаких, кроме разве Д. В. Григоровича, но тот и сам еще ничего тогда не

написал, кроме одной маленькой статейки "Петербургские шарманщики" в один

99

сборник {5}. Кажется, он тогда собирался уехать на лето к себе в деревню, а пока

жил некоторое время у Некрасова. Зайдя ко мне, он сказал: "Принесите рукопись

(сам он еще не читал ее). Некрасов хочет к будущему году сборник издать {6}, я

ему покажу". Я снес, видел Некрасова минутку, мы подали друг другу руки. Я

сконфузился от мысли, что пришел с своим сочинением, и поскорей ушел, не

сказав с Некрасовым почти ни слова. Я мало думал об успехе, а этой "партии

"Отечественных записок", как говорили тогда, я боялся. Белинского я читал уже

несколько лет с увлечением, но он мне казался грозным и страшным и - "осмеет

он моих "Бедных людей"!" - думалось мне иногда. Но лишь иногда: писал я их с

страстью, почти со слезами - "неужто все это, все эти минуты, которые я пережил

с пером в руках над этой повестью, - все это ложь, мираж, неверное чувство?". Но

думал я так, разумеется, только минутами, и мнительность немедленно

возвращалась. Вечером того же дня, как я отдал рукопись, я пошел куда-то далеко

к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о "Мертвых

душах" и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между

молодежью; сойдутся двое или трое: "А не почитать ли нам, господа, Гоголя!" -

садятся и читают, и, пожалуй, всю ночь. Тогда между молодежью весьма и весьма

многие как бы чем-то были проникнуты и как бы чего-то ожидали. Воротился я

домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь. Стояло

прекрасное теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно

и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и

Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не

плачут. Они накануне вечером воротились рано домой, взяли мою рукопись и

стали читать на пробу: "С десяти страниц видно будет". Но, прочтя десять

страниц, решили прочесть еще десять, а затем, не отрываясь, просидели уже всю

ночь до утра, читая вслух и чередуясь, когда один уставал. "Читает он про смерть

студента, - передавал мне потом уже наедине Григорович, - и вдруг я вижу, в том

месте, где отец за гробом бежит, у Некрасова голос прерывается, раз и другой, и

вдруг не выдержал, стукнул ладонью по рукописи: "Ах, чтоб его!" Это про вас-то, и этак мы всю ночь". Когда они кончили (семь печатных листов!), то в один голос

решили идти ко мне немедленно: "Что ж такое что спит, мы разбудим его, это

выше сна!" Потом, приглядевшись к характеру Некрасова, я часто удивлялся той

минуте: характер его замкнутый, почти мнительный, осторожный, мало

сообщительный. Так, по крайней мере, он мне всегда казался, так что та минута

нашей первой встречи была воистину проявлением самого глубокого чувства.

Они пробыли у меня тогда с полчаса, в полчаса мы бог знает сколько

переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь; говорили и о поэзии, и о правде, и о "тогдашнем положении", разумеется, и о

Гоголе, цитуя из "Ревизора" и из "Мертвых душ", но, главное, о Белинском. "Я

ему сегодня же снесу вашу повесть, и вы увидите, - да ведь человек-то, человек-то

какой! Вот вы познакомитесь, увидите, какая это душа!" - восторженно говорил

Некрасов, тряся меня за плечи обеими руками. "Ну, теперь спите, спите, мы

уходим, а завтра к нам!" Точно я мог заснуть после них! Какой восторг, какой

успех, а главное - чувство было дорого, помню ясно: "У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, 100

разбудить, потому что это выше сна... Ах, хорошо!" Вот что я думал, какой тут

сон!

Некрасов снес рукопись Белинскому в тот же день. Он благоговел перед

Белинским и, кажется, всех больше любил его во всю свою жизнь. Тогда еще

Некрасов ничего еще не написал такого размера, как удалось ему вскоре, через

год потом. Некрасов очутился в Петербурге, сколько мне известно, лет

шестнадцати, совершенно один. Писал он тоже чуть не с шестнадцати лет. О

знакомстве его с Белинским я мало знаю, но Белинский его угадал с самого

начала и, может быть, сильно повлиял на настроение его поэзии. Несмотря на всю

тогдашнюю молодость Некрасова и на разницу лет их, между ними, наверно, уж и

тогда бывали такие минуты, и уже сказаны были такие слова, которые влияют

навек и связывают неразрывно. "Новый Гоголь явился!" - закричал Некрасов, входя к нему с "Бедными людьми". - "У вас Гоголи-то как грибы растут", - строго

заметил ему Белинский, но рукопись взял. Когда Некрасов опять зашел к нему

вечером, то Белинский встретил его "просто в волнении": "Приведите, приведите

его скорее!"

И вот (это, стало быть, уже на третий день) меня привели к нему. Помню, что на первый взгляд меня очень поразила его наружность, его нос, его лоб; я

представлял его себе почему-то совсем другим - "этого ужасного, этого