Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

ответственной роли нашлось мало охотников. Ни одному из них не приходилось

до того времени выступать на сцене, и сделать первый опыт теперь никто не

решался; не решался даже Тургенев, который игрывал в своей жизни, но теперь

почему-то уклонялся сыграть даже графа в своей "Провинциалке", которую мы

тоже собирались поставить в один вечер с "Женитьбой" {3}. А читал он эту роль

отлично... Единственным писателем из этого кружка, выказавшим полнейшую, даже горячую готовность играть - не выйти только на сцену, а именно играть, -

оказался, как это ни может показаться странным для знавших этого писателя, особенно впоследствии, - Федор Михайлович Достоевский (незадолго до того

вернувшийся в Петербург) {4}. "Дело хорошее, очень хорошее, дело даже - прямо

скажу - очень важное!" - говорил он с какою-то суетливою радостью и раза два-

три, пока шли приготовления, забегал ко мне узнавать, ладится ли все как

следует. Само собой разумеется, что и Писемский (без совета которого я не

позволял себе ничего решать) и я предоставили Федору Михайловичу полную

свободу в выборе роли, и он без всяких обдумываний остановился на роли

почтмейстера Шпекина.

"Это, - сказал он, - одна из самых высококомических ролей не только в

гоголевском, но и во всем русском репертуаре, и притом исполненная глубокого

общественного значения... Не знаю, как мне удастся с нею справиться, но играть

её буду с большим старанием и большою любовью..."

Итак, почтмейстер - Достоевский. Но как же быть с остальными ролями?

А самое главное - как утилизировать остальных "больших" писателей, без

присутствия которых и спектакль будет не в спектакль, - если принять в

соображение мысль, руководившую мною в этом устройстве? И вот мне приходит

в голову сделать их являющимися к Хлестакову, а потом и к городничему

безмолвными купцами. На это приглашение все отвечали согласием, - и вот какая

компания купцов образовалась у меня: Тургенев, Григорович, Майков, Дружинин, Краевский, Василий Курочкин! Представьте себе гордость режиссера, у которого

220

в распоряжении такие "выходные"! Но между купцами есть Абдулин, которому

приходится говорить не мало, а говорить никто из моих "выходных" не хочет.

Тогда я пишу Александру Николаевичу Островскому в Москву. "Хорошо, -

отвечает он, - с удовольствием буду играть Абдулина, только репетируйте без

меня, я приеду на две последние репетиции..." {5} Таким образом, персонал

писательский у меня обеспечен, причем еще квартального соглашается играть

только что начинающий литератор Сниткин, приобревший себе некоторую

известность в легкой юмористической прессе под псевдонимом Аммоса

Шишкина (и увы! умерший жертвою этого спектакля, потому что простудился на

нем и схватил горячку); {6} роль городничихи берет на себя известная артистка, Ирина Семеновна Кони (бывшая Сандунова); все остальные роли распределяются

уже между лицами из публики. <...>

Достоевский - которого петербургская публика узнала уже много позже

тоже как отличного чтеца - обнаружил и хорошее сценическое дарование. Я

думаю, что никто из знавших Федора Михайловича в последние годы его жизни

не может себе представить его - комиком, притом комиком тонким, умеющим

вызывать чисто гоголевский смех; а между тем это было действительно так, и

Достоевский - Шпекин был за немногими не важными исключениями

безукоризнен... Прекрасна была И. С. Кони Анною Андреевною, и - смело могу

сказать - до гениальности хорош студент здешнего университета, Ловягин, в роли

Осипа; из всей массы виденных мною Осипов (а я однажды играл Хлестакова

даже с Осипом-Мартыновым) Ловягину под пару мог бы быть разве только

Садовский.

Что касается собственно меня, то с исполнением роли Хлестакова связано

у меня воспоминание, которое, думаю, не без интереса, если и с возражением, прочтут актеры, в репертуаре которых эта роль находится.

Многих Хлестаковых видел я до тех пор, - видел и лучшего между ними,

Алексея Максимова, - и у всех, даже у такого тщательнейшего "штудировщика"

своих ролей, каким был Шумский, меня поражало исполнение сцены вранья

после завтрака, совершенно не соответствовавшее, по моему мнению, тому

положению, в которое в этой сцене поставил Хлестакова автор, не

соответствовавшее не только с внутренней, но и с внешней стороны. Все

Хлестаковы, каких я видел, повышали более или менее тон, рассказывая о своем

управлении департаментом, но к концу монолога голос их начинал ослабевать, увлечение - и вообще не сильное - сменялось постепенным впадением в

полупьяную дремоту, и слова: "ва... ва... вашество" - городничему приходилось

обращать уже к человеку, почти задремавшему. Я находил такое исполнение

фальшивым с двух, как сказано выше, сторон: с внутренней потому, что

Хлестаков, - именно потому, что он Хлестаков, - раз вообразивши себя

директором департамента с тридцатью тысячами курьеров к его услугам и видя, что его подобострастно слушают, должен непременно все более и более

закусывать удила, с полной, следовательно, невозможностью при этом перейти в

полудремотное состояние; с внешней же стороны оттого, что у самого Гоголя, в