Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

выслушать молодого человека, ободрить его и помочь добрым советом, хотя

216

никогда не заискивал перед "новыми людьми" для приобретения популярности. Я

знаю, как однажды пришел к нему незнакомый студент, не в видах получения

какого-нибудь покровительства, а только с желанием открыть свои религиозные и

нравственные сомнения симпатичному человеку, и после довольно

продолжительной беседы с ним вышел в слезах, ободренный и обновленный

душевно. И кажется, это не единственный случай в таком роде. Можно ли было

так действовать на молодежь без горячей любви к ней?

С особенной симпатией относился Ф. М. Достоевский к детям, не только в

знакомых ему семействах, но и совершенно посторонним. Нередко видал я, с

каким участием следил он за детскими играми, входил в их интересы и

вслушивался в их наивные разговоры. Не удивительно, что в сочинениях его мы

находим несколько детских фигур, прелестных как головки Грёза. У меня остался

в памяти один случай, который дает наглядное понятие о том, как ему близко

было все, что касалось интереса детей. Однажды я рассказал ему, что был

свидетелем маленькой сцены на нашей улице. Как-то летом сидел я вечером у

открытого окна. Пастух гнал несколько коров и, остановясь перед нашим домом, -

пустил резкую трель из своей двухаршинной трубы, хорошо известной всем

петербургским жителям, не уезжающим на лето за город. И вот какой-то мальчик-

мастеровой, в пестрядевом халатишке и без сапог, подошел к пастуху и

предложил ему грош за то, чтоб он позволил ему поиграть немного на своем

мусикийском орудии. Пастух согласился, передал ему трубу и начал объяснять, как за нее приняться. Ребенок едва держал этот уродливый и не по силам его

тяжелый инструмент. Сначала щеки его надулись, как пузырь, но ничего не

выходило, потом мало-помалу начали слышаться хотя слабые, однако довольно

резкие отрывистые звуки. Мальчик, видимо, был очень доволен. Но в самом жару

этого музыкального упражнения, когда у него вырвалась такая звонкая трель, что

коровы дружно замывали, откуда-то явился городовой, взял ребенка за ухо и

крикнул: "Что ты, постреленок, балуешь! вот я тебя!" Мальчик оторопел, бросил

трубу и побежал, опустя печально голову.

Когда я рассказал это Федору Михайловичу, он быстро заходил по

комнате и заговорил с жаром:

- Неужели вам этот случай кажется только забавным? Да ведь это драма,

серьезная драма! Бедный мальчишка этот родился в какой-нибудь деревне, по

целым дням был на свежем воздухе, бегал в поле, ходил с ребятишками в лес по

грибы или за ягодами, видел, как овцы пасутся, слышал, как птицы поют. Может

быть, тятька или там дядя какой-нибудь на телегу с сенокоса посадит его или

даже верхом на кобылке даст проехаться. Там у ребенка была какая-нибудь

свистулька, а может, и дудка, и он насвистывал на ней во всю силу своей детской

груди. И вот привезли этого ребенка в Петербург и отдали на года в ученье, или, лучше сказать, на мученье, к какому-нибудь слесарю или меднику, и сидит он с

раннего утра до ночи в подвале душной мастерской, в непроглядном дыму и

копоти, и не слышит ничего, кроме стука молотков по меди и железу да ругани

подмастерьев. Ведь это маленький "мертвый дом", где суждено ему вести

каторжную жизнь много лет, а вернее, бессрочно, как там, в сибирском особом

разряде. Все развлечение его в том только, что хозяин пошлет его сбегать в кабак

217

за водкой, да в светлый праздник он с другими малолетними каторжниками-

ремесленниками пошатается на вонючем дворе, да может постоять у ворот, если

не прогонит дворник. И вот теперь у этого мальчишки завелся грош, и он не проел

его на прянике, не пропил на грушевом квасу, а видит - гонят коровушек и у

пастуха какая-то большая дудка. Он уж слыхал ее. Захотелось ему удовлетворить

высшей, эстетической потребности, так или иначе присущей всякому человеку, и

отдает он свой последний грош пастуху, чтобы дал ему минуту, одну только

минуту, поиграть, хоть несколько звуков выжать из этой, придавленной в душной

мастерской детской груди. Какое удовольствие! какое наслаждение! труба его

звучит, он сам на ней наигрывает, и корова-то замычала, - откликается ему по-

деревенски. Вдруг полицейский блюститель городского порядка и тишины

хватает бедного ребенка за вихор, отнимает у него трубу, грозит ему... Да

поймите же, сколько в этом трогательного, какая это драма! Славный ребенок, бедный ребенок!

В последние годы мне случалось слышать, что Достоевского обвиняли в

гордости и пренебрежительном обращении не только с людьми, мало ему

известными, но даже и с теми, кого он давно и хорошо знал. Говорили, будто, проходя по улице, он умышленно не узнавал знакомых и даже, встречаясь с ними

где-нибудь в доме, не отвечал на поклоны и иногда про человека, давно ему

известного, спрашивал: кто это такой? Может быть, подобные случаи и

действительно были, но мне кажется, это происходило не от надменности или

самомнения, а только вследствие несчастной болезни и большею частию вскоре

после припадков. Кто был свидетелем жестокости этих часто повторявшихся