Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

превозносился Тургенев, как чисто объективный художник, и доказывалась

верность изображаемого им типа {36}. Тотчас после появления статьи приехал в

Петербург Тургенев, по обыкновению собравшийся проводить лето в России. Он

навестил и редакцию "Времени", застал нас в сборе и пригласил Михаила

Михайловича, Федора Михайловича и меня к себе обедать, в гостиницу Клея (что

ныне Европейская). Буря, поднявшаяся против него, очевидно, его тревожила. За

обедом он говорил с большою живостью и прелестью, и главною темою были

отношения иностранцев к русским, живущим за границею. Он рассказывал с

художественной картинностию, какие хитрые и подлые уловки употребляют

иностранцы, чтобы обирать русских, присвоить себе их имущество, добиться

197

завещания в свою пользу и т. д. Много раз потом мне приходил на мысль этот

разговор, и я жалел, что эти тонкие наблюдения и, конечно, множество подобных

им, собранных во время долгого житья за границею, остались не рассказанными

печатно.

Известно, как затем разыгралось дело об нигилизме. На Тургенева

сыпался в продолжение нескольких лет целый дождь всяких упреков и брани. Сам

он был долго смущен и целые пять лет, до "Дыма" (1867), ничего не писал вроде

своих прежних публицистических романов, да и вообще очень мало писал.

Между тем в 1866 году появилось "Преступление и наказание", в котором с

удивительною силой изображено некоторое крайнее и характерное проявление

нигилизма. <...>

IX

Первая поездка за границу

Летом этого года (1862), 7-го или 8-го июня, Федор Михайлович пустился

в свою первую поездку за границу. Припомню, что могу, из этой поездки; сам он

описал ее впечатления в статье "Зимние заметки о летних впечатлениях" {37}. Он

поехал в Париж, а потом в Лондон, где виделся с Герценом {38}, как сам о том

упоминает в "Дневнике" "Гражданина" {39}. К Герцену он тогда относился очень

мягко, и его "Зимние заметки" отзываются несколько влиянием этого писателя; но

потом, в последние годы, часто выражал на него негодование за неспособность

понимать русский народ и неумение ценить черты его быта. Гордость

просвещением, брезгливое пренебрежение к простым и добродушным нравам -

эти черты Герцена возмущали Федора Михайловича {40}, осуждавшего их даже и

в самом Грибоедове {41}, а не только в наших революционерах и мелких

обличителях.

Из-за границы я получил тогда от Федора Михайловича письмо {42}.

На это письмо я обещал быть к сроку в Женеве. Я выехал в половине

июля, остановился дня на два, на три в Берлине, потом столько же в Дрездене и

прямо проехал в Женеву. Чтобы отыскать Федора Михайловича, я употребил

известный способ: пошел гулять по набережной и заходить в самые видные

кофейни. Кажется, в первой же из них я нашел его. Мы очень обрадовались друг

другу, как люди давно скучавшие среди чужой толпы, и принялись так громко

разговаривать и хохотать, что встревожили других посетителей, чинно и

молчаливо сидевших за своими столиками и газетами. Мы поспешили уйти на

улицу и стали, разумеется, неразлучны. Федор Михайлович не был большим

мастером путешествовать; его не занимали особенно ни природа, ни исторические

памятники, ни произведения искусства, за исключением разве самых великих; все

его внимание было устремлено на людей, и он схватывал только их природу и

характеры, да разве общее впечатление уличной жизни. Он горячо стал объяснять

мне, что презирает обыкновенную, казенную манеру осматривать по

путеводителю разные знаменитые места. И мы действительно ничего не

198

осматривали, а только гуляли, где полюднее, и разговаривали. У меня не было

определенной цели, и я тоже старался уловить только общую физиономию этой

ни разу еще мною не виданной жизни и природы. Женеву Федор Михайлович

находил вообще мрачною и скучною. По моему предложению, мы съездили в

Люцерн; мне очень хотелось видеть озеро Четырех Кантонов, и мы делали

увеселительную поездку на пароходе по этому озеру. Погода стояла прекрасная, и

мы могли вполне налюбоваться этим несравненным видом. Потом мне хотелось

быть непременно во Флоренции, о которой так восторженно писал и рассказывал

Ап. Григорьев {43}. Мы пустились в путь через Монсенис и Турин в Геную; там

сели на пароход, на котором приехали в Ливорно, а оттуда по железной дороге во

Флоренцию. В Турине мы ночевали, и он своими прямыми и плоскими улицами

показался Федору Михайловичу напоминающим Петербург. Во Флоренции мы

прожили с неделю в скромной гостинице Pension Suisse (Via Tornabuoni). Жить

здесь нам было недурно, потому что гостиница не только была удобна, но и

отличалась патриархальными нравами, не имела еще тех противных притязаний

на роскошь и тех приемов обиранья и наглости, которые уже порядочно в ней

процветали, когда в 1875 году я опять остановился в ней по старой и приятной

памяти. И тут мы не делали ничего такого, что делают туристы. Кроме прогулок

по улицам, здесь мы занимались еще чтением. Тогда только что вышел роман В.

Гюго "Les Miserables" {44}, и Федор Михайлович покупал его том за томом.

Прочитавши сам, он передавал книгу мне, и тома три или четыре было прочитано