Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

в эту неделю. Однако мне хотелось не упустить случая познакомиться с великими

произведениями искусства, попробовать при спокойном и внимательном

рассматривании угадать и разделить восторг, созидавший эту красоту, и я

несколько раз навестил galleria degli Uffizi. Однажды мы пошли туда вместе; но

так как мы не составили никакого определенного плана и нимало не готовились к

осмотру, то Федор Михайлович скоро стал скучать, и мы ушли, кажется не

добравшись даже до Венеры Медицейской. Зато наши прогулки по городу были

очень веселы, хотя Федор Михайлович и находил иногда, что Арно напоминает

Фонтанку, и хотя мы ни разу не навестили Кашин {45}. Но всего приятнее были

вечерние разговоры на сон грядущий за стаканом красного местного вина.

Упомянув о вине (которое на этот раз было малым чем крепче пива), замечу

вообще, что Федор Михайлович был в этом отношении чрезвычайно умерен. Я не

помню во все двадцать лет случая, когда бы в нем заметен был малейший след

действия выпитого вина. Скорее он обнаруживал маленькое пристрастие к

сластям; но ел вообще очень умеренно.

За обедом в нашем Pension Suisse произошла и та сцена, которая описана в

"Заметках" на стр. 423 ("Сочинения", т. III) {46}. Помню до сих пор крупного

француза, первенствовавшего в разговоре и действительно довольно неприятного.

Но речам его придана в рассказе слишком большая резкость; и еще опущена одна

подробность: на Федора Михайловича так подействовали эти речи, что он в гневе

ушел из столовой, когда все еще сидели за кофе.

Из "Заметок" самого Достоевского читатели всего яснее увидят, на что

было направлено его внимание за границею, как и везде. Его интересовали люди, 199

исключительно люди, с их душевным складом, с образом их жизни, их чувств и

мыслей.

Во Флоренции мы расстались; он хотел, если не ошибаюсь, ехать в Рим

(что не состоялось), а мне хотелось хотя неделю провести в Париже, где он уже

побывал. К тем чертам бдительности французской полиции, которые приводит

Федор Михайлович, прибавлю еще черточку. На пароходе, на котором я ехал из

Генуи {47} в Марсель, через несколько часов после отъезда, когда уже совсем

стемнело, вдруг от меня потребовали мой вид, и только от меня одного. Помню, как это удивило некоторых пассажиров и как кто-то предложил мне объяснение, что во Франции боятся разных приезжих. Может быть, полицию обмануло в этом

случае какое-нибудь сходство.

X

Третий год журнала. - Польское дело

В сентябре, когда мы вернулись в Петербург, редакция наша оказалась в

полном сборе: еще в середине лета вернулся из Оренбурга Ап. Григорьев. Все

принялись работать как могли и как умели, и дело шло так хорошо, что можно

было радоваться. Первым делом Федора Михайловича было написать для

сентябрьской книжки то длинное объявление об издании "Времени" в 1863 году, которое читатели найдут в "Приложениях" к этому тому {48}. Оно очень хорошо

написано, с искренностью и воодушевлением. Главное содержание, кроме

настоятельного повторения руководящей мысли журнала, состоит в

характеристике противников. По терминологии Ап. Григорьева, одни из них

называются теоретиками - это нигилисты; другие доктринерами - это

ортодоксальные либералы, например, тогдашний "Русский вестник". Почти все

объявление посвящено именно теоретикам и обличителям. Есть, однако, и

оговорка об уважении, так же как и в предыдущем объявлении на 1862 год.

Объявление на 1863 год имело большой успех, то есть возбудило литературные

толки, большею частию враждебные. Живописное выражение об "кнутике

рутинного либерализма" было подхвачено мелкими журналами, понявшими, что

речь идет об них.

Следующий год, 1863-й, был важною эпохою в нашем общественном

развитии. В начале января вспыхнуло польское восстание и привело наше

общество в великое смущение, разрешившееся крутым поворотом некоторых

мнений. <...>

Петербургская литература с самого начала восстания почти сплошь

молчала, или потому, что не знала что говорить, или даже потому, что со своих

отвлеченных точек зрения готова была даже прямо сочувствовать притязаниям

восставших. Это молчание очень раздражало московских патриотов и людей, настроенных патриотически, в правительственных сферах. Они чувствовали, что в

обществе существует настроение, враждебное государственным интересам той

минуты, и справедливо питали гнев против такого настроения. Этот гнев должен

200

был обрушиться на первое такое явление, которое достаточно ясно обнаруживало

бы тайные чувства, выражаемые пока одним молчанием. Он и обрушился, но по

недоразумению упал не на виновных: неожиданная кара поразила журнал

"Время".

Нужно прямо сознаться, что этот журнал дурно исполнял обязанности,

предлежавшие тогда всякому журналу, а особенно патриотическому. "Время"

1863 было замечательно интересно в литературном отношении; книжки были не

только очень толсты, но и очень разнообразны и наполнены хорошими вещами.

Но о польском вопросе ничего не было написано. Первою статьею об этом деле

была моя статья "Роковой вопрос" в апрельской книжке, и она-то была понята

превратно и повела к закрытию журнала.

Разумеется, ни у братьев Достоевских, ни у меня не было и тени