Евротрэш

Ведь все его сооружения сохранились лишь в мыслях, физическая реальность его домов была продана, перестроена или сожжена. Гштад, Кампен на Зильте, Кап-Ферра, Мэйфэр. Бесконечные ряды комнат, по которым я бродил как хотел каждую ночь в бессонных грезах, существовали лишь в воспоминании, как мерцающие привидения. Декорации, которые отец всю жизнь так тщательно создавал, обитые золотым шелком диваны, китайские ковры, выстеленные бумагой тонкие ящики на одну рубашку, все его Мунки, Нольде, Фейнингеры и коллекция китайских чайниц – всё это стало образом, пусть и нематериальным, но всё же реальным, сохраняющимся навечно в той самой безмерной памяти.

Мы остановились у широких кованых ворот с двумя старыми, заросшими плющом колоннами по сторонам. На них виднелись непременные эмалированные таблички cavecanem[36] и privé[37]; кошка скользнула прочь сквозь дождь. Я открыл дверцу автомобиля и вышел. Мать осталась сидеть и глотнула еще водки. Я позвонил.

И что мне тут понадобилось? Прошло столько лет с тех пор, как я в последний раз стоял перед этими воротами, как всегда чувствуя себя попрошайкой. Всякий раз, как я приезжал, отец на прощание совал мне в ладонь тысячефранковую купюру. Это было слишком много, чтобы отказаться, и слишком мало для чего-то существенного. Я всегда ненавидел эти деньги – и всё же брал их. Ведь это был тот же жест, которым он покупал благорасположение официантов и ночных портье. Может быть, шофер моего отца, португалец, всё еще живет здесь, может быть, новые владельцы взяли его на работу. Возможно, впрочем, что шофер был филиппинец, я не мог вспомнить, как его звали, да, наверное, это было уже всё равно. Никто не откликнулся на звонок, ворота не открылись, и я не стал звонить второй раз. Духа моего отца здесь не было, дом был пуст, пуст, пуст.

Когда я садился обратно в такси, мать сказала что-то, но я не расслышал. В машине стоял запах алкоголя и «Пепла роз», я ударился о него, как о стену.

– Что ты говоришь?

– Ты знаешь, что я так треснула твоего отца сковородкой, что у него лопнула барабанная перепонка?

– Нет.

– Ну и что ты на это скажешь?

– Он это заслужил?

– Еще как.

– И что же он такого сделал?

– Пфф. Я изо всех сил ударила его сзади сковородкой по уху, он отлетел к стене и там осел на пол, из уха потекла кровь и закапала ему халат. Он на всю жизнь остался глухим на это ухо.

– А ты ему когда-нибудь изменяла?

– Мы тогда еще не были женаты.

– Но ты уже с ним познакомилась.

– Мы с твоим отцом были помолвлены. Мне было двадцать четыре года, я жила в интернате «Вилла Пьерфё», расставляла по вазам розы, танцевала средь бела дня вальсы, и жизнь расстилалась передо мной, как бесконечное ласковое море. Это было чудесное время. Как-то на прогулке я познакомилась с одним писателем, он жил в Монтрё в гостинице со своей женой. На этот раз он был один и спросил, не хочу ли я выпить с ним чаю в кафе. Он надеется, что я не сочту такое приглашение неуместным, сказал он.

– Вот видишь. В Tea Room.

– Да отвяжись ты от меня со своими Tea Rooms!

– Извини. Продолжай, пожалуйста.

Такси опять аккуратно встроилось в неспешное швейцарское движение по шоссе. Дождь лил теперь как из ведра, становилось всё темнее, дворники на лобовом стекле едва успевали вычерчивать свои полукруги. Перед нами в направлении Женевы то и дело вспыхивал в лужах мокрыми огоньками оранжевый свет задних фонарей.

– Это было в шестьдесят втором году. Да, точно в шестьдесят втором. У писателя были льдисто-голубые глаза, как у твоего отца. Он был очень, очень обаятелен и умел вести беседу. Голова у него была как у птицы, нет, как у фокусника. На нем был темно-коричневый драповый костюм, как сейчас помню. И я потом долго целовалась с ним на какой-то улочке в старом городе, а когда он ушел, прокусила себе нижнюю губу. Я до сих пор чувствую вкус крови.

– Ты сочинила это всё прямо сейчас.

– Нет, это чистая правда.

– Не верю.

– Почему? У меня не могло быть любовной жизни, независимой от твоего отца?

– Нет. Не знаю. Я не могу себе этого представить. Я не хочу себе этого представлять.

– Потому что я стала старая и некрасивая и делаю в мешок.

– Давай сменим тему, пожалуйста.

– Почему? Ты же мне рассказываешь всякие истории, и я всегда внимательно слушаю. А тут я, понимаешь ли, задела твои чувства, потому что тебе вдруг предлагается увидеть во мне женщину, а не какую-то расплывчатую, эфирную фигуру матери – и ты просто обрываешь разговор.

– Мама, прошу тебя!

– Нет, даже не проси! Я не контейнер для твоего душевного мусора! И если ты псих и нуждаешься в экране, по которому можно в свое удовольствие размазывать твои гребаные идеи об эпигенетике, это еще не значит, что я не живой человек, со своими чувствами, желаниями, мечтами – и да, сексуальностью.

– В твои восемьдесят с гаком.

– Да, и в восемьдесят, и за восемьдесят. Или мне надо было в преддверии шестидесятилетия набить карманы камнями и прыгнуть в озеро? Как раз когда ты написал «Faserland»?