Евротрэш

– Ничего страшного.

– Не забывай, пожалуйста, что это ты меня бросил.

– Попробую. Иногда…

– Что?

– Иногда мне кажется, что ты вовсе не сумасшедшая.

– Кто, я? Нет, конечно. Сумасшедший у нас всегда был ты, а не я. Ты вот и впрямь сумасшедший.

– Может быть.

– Не может быть, а точно. Ребенком ты всё время говорил, что сделан из стекла и от любого толчка можешь разбиться. Ты боялся на что-нибудь наткнуться, что-нибудь задеть. У тебя была стеклянная болезнь. Я была в полном отчаянии, Кристиан. Позже мне попалась новелла Сервантеса, называется «Стеклянный студент» или что-то в этом роде.

– Сервантеса?

– У него там тот же самый бред, что был у тебя.

– Предположим. Но в отличие от тебя, я никогда не лежал в психушках.

– Это были не психушки, а санатории. А иногда просто гостиницы.

– Да? А почему же в этих гостиницах двери всегда были заперты на замок?

– Наверное, ради безопасности постояльцев.

– У меня давно нет никакой стеклянной болезни.

– Это ты сейчас так говоришь. Она может в любой момент вернуться.

Стеклянная болезнь. Чушь какая! Я прикрыл глаза и закатил их под сомкнутыми веками, чтобы мать не видела. Мы ехали по маленькому поселку, и мне казалось, что я узнаю по детским воспоминаниям расположение улиц, пропорции, и какой дом где стоит. С балконов деревянных шале по-прежнему свисали герань и флаги – швейцарские с белым крестом, а еще с белым журавлем на красном поле – гербом Заанена.

Я наклонился к водителю:

– Это ведь Фётерсёй, правда?

– Он самый.

– Вы не могли бы тут остановиться ненадолго, тут был такой ресторан, мы туда с отцом ходили есть форель.

– А, «Лошадка»? – шофер остановил машину.

– Да, точно, так он и назывался. Мама, пойдем спросим, покормят они нас форелью?

– В девять утра?

– Давай спросим, пожалуйста. Заодно узнаем, где форель лучше, здесь или в Зильматте.

– Не пойду.

– Ну пожалуйста.

– Нет, не хочу.

– Почему не хочешь?

– Объяснять тоже не хочу.

– Это как-то связано с моим отцом? «Лошадка» напоминает тебе о нем?

– Нет.

– Он уже десять лет как умер.

– Да не в этом дело.

И она смущенно добавила: – Я уже бог знает сколько лет не была в ресторане. Забыла, как это делается.

Ох уж эта мама! Я не хотел поддаваться чувству, потому что знал – это будет жалость, ощущение «бедный ребенок». Именно это чувство позволяло ей манипулировать людьми, обвивать их кольцами, как удав, высасывать все соки и выплевывать шкурку. И всё же я чувствовал жалость. Я никогда не жалел ее за алкоголизм, за зависимость от фенобарбитала, за то, что она родилась в семье нацистов, за то, что ее насиловали в детстве, за многие месяцы в коме с искусственной вентиляцией легких, поскольку всё это было так или иначе еще и противно. Но сейчас, когда она не решалась зайти в ресторан, я испытал к ней сочувствие, глубокую, мгновенную, острую жалость.

– Ты справишься. Просто представь, что ты эксцентричная, слегка сумасшедшая старая дама, страдающая избытком денег.

– Я не сумасшедшая. Сумасшедший ты.

– Конечно. У меня стеклянная болезнь. На, глотни-ка лучше еще водки!

Мы вышли, я вел ее под руку. Рука у нее была наверху совсем худая, под хрупкой кожей чувствовалась кость и почти атрофированные мышцы. Перед рестораном были расставлены столы и стулья, к нам вышел официант со слегка озабоченным, растерянным видом. Ведь до обеда было еще очень далеко, а мать уже присела за столик, от изнеможения, как, наверное, подумал официант. Он явно обдумывал, не отправить ли нас восвояси, но и для его протестантизма, и для его чести официанта это было недопустимо, поэтому он встал перед нами – я тем временем тоже опустился за столик. Мать тяжко вздохнула, распространяя запах водки, хотя водка не пахнет вообще-то.

– Здесь стало элегантнее с тех пор, как я была тут последний раз. Как лучше сказать – элегантнее или шикарнее?

– Понятия не имею.

– Чего изволите, мадам? – спросил кельнер.

– Мы бы хотели попробовать вашу знаменитую форель, – сказала мать. – Последний раз я была здесь сорок пять лет назад. Представьте себе, мой сын, вот этот самый, когда был еще совсем карапуз, однажды засунул свой кошелек в карман совершенно постороннего пальто, висевшего у вас в гардеробе.

– …мама!

– …да, было много рева, и с тех пор мы всегда ходили есть форель в Зильматте в кантоне Цюрих. Форель там хорошая, но до вашей ей далеко, насколько я помню.

– У нас с тех пор сменилось несколько владельцев, – отозвался официант, явно польщенный. – Но наша форель, мадам, действительно, не уступает лучшим ресторанам Швейцарии. Мы как раз обновили меню, минуточку, сейчас я вам покажу.

Он зашел внутрь и вернулся с двумя меню, столовыми приборами и глиняной миской с итальянской хлебной соломкой. Всё это он поставил перед нами на стол.

– Это еще что? – спросила мать.

– Это гриссини, – ответил официант.

– Ненавижу гриссини. Уберите это немедленно. Если вы мне еще раз принесете гриссини, я протараню вам двери своим мерседесом.

– Мама, прошу тебя!

– Как прикажете, мадам.

– И не надо нам с сыном никаких меню. Мы хотим поесть форели, без всяких выкрутасов.