Евпатий

- Берке? - только и спросил, отслушав, анда, и красивое тонкое лицо потемнело от огорчения.

Кокочу кивнул: Берке, да.

- Волка нашего всякий знает, а волк наш, значит, знает не всякого! Изменился анда Лобсо. Где на верхней губе пушок только намечался, толстые черные волоски торчат.

Ну как наши поживают все? - спросил анда. Старый слепой любимый его Оточ как? Неужто впрямь девятый бубен уже? Бурулдай как? Хагала? Не забыли ли, мол, его-то, Лобсоголдоя? Спрашивал, а мысли, похоже, далеко гуляли у него.

- Ничего, - сказал в ответ. - Неплохо поживают. Вспоминают наши тебя.

Лобсоголдой, кивнув, поднял с земли прутик и стал по снегу стегать.

- Хагала спрашивал, не надумал ли Эберту-унгуна на его Черномордого менять? Для того-сего, говорит, у тебя Черномордый будет, а для наадома*, говорит, у орусутов добудешь в бою. Нам, мол, ойратам, мало достанется, а для верного своего Бык Хостоврул не то жеребца, бабу из-под чужого выдернет.

* Н а а д о м - праздник.

- Хагала у вас перелетный болтун! - усмехнулся Лобсоголдой. - Пускай Черномордый его еще травки-муравки покушает-пожует.

Кокочу на такое лишь головой покачал. Брякни он про джагуна подобное, от него, Кокочу, и мокренького не осталось бы.

- Убьют меня, Лобсо? - сорвалось у него ни с того ни с сего.

- Нет! Не убьют. - Ответил, будто сам уже успел подумать об этом.

И прутиком опять - чирк-чирк - зачиркал, застегал по замусоренному дресвой снежку.

С кем в холод одним одеялом укрывались, с кем «не моя» кричали наперебой падавшей за горизонт звезде, вот он нынче сидит, рядышком, Кокочу! «Ах ты, дружок, - подумал. - Милый мой анда!»

- А сам-то ты как, Лобсо? Не скучаешь о нас? Нравится здесь?

Лобсоголдой лишь темным глазом вместо ответа покосил.

- Одинаково! - сказал, рукой махнув. - Спереди заманивают. Сзади погоняют. Что они придумать-то могут еще?

Поднялся, отряхнул сзади дэл.

- Идем! Ждут не дождутся вести твоей. Уши прослушали, глаза прогля дели. Идем, Кокчу.

* * *

* *

Черновойлочная, пропитанная жиром шестистенка-урго^* - логовище Быка Хостоврула. С сэлэмами^** на плечах два заступивших в ночь кебтеула глаза пучат у двери. Третий, пожилой джалаирец, немного поодаль похлебку из муки хлебает черпачком.

* У р г о - большая гостевая юрта.

**С э л э м - кривая монгольская сабля.

Лобсоголдой, наклонясь к самому уху, шепнул джалаирцу несколько слов. Тот доел, левой ладонью - губы, правой - лоб вытер и, не взглянув на Лобсоголдоя с Кокочу, влез под полог юрты ногами вперед.

«Если страшно, - повторял в душе Кокочу, - пусть будет страшно. Пусть душа моя уподобится…» И не успел завершить, джалаирец с изменившимся строгим выраженьем в лице махнул из двери Лобсоголдою: «Хош!»^*** Лобсоголдой нырнул под приподнятый им полог.

^*** X о ш! - посыл сокола.

«Лучше аргал в дзут по загонам собирать, чем у нойонской юрты в ожидании стоять…» И еще стал придумывать. «У далеких гор Алтан-Таг пасутся в степи Сара-Арки дикие куланы… В час макушки жары, когда, обезумев от слепней, верблюды, быки и запряженные в телеги лошади кричали, как рожающие женщины, когда Льдистосерая Выдра дважды уносила скромного помощника кама в степь… в перхающую пылью степь… м-м… Где затлевающие куски… Где, как ослизевшие куски войлока и грязная ветошь, валялись не преданные ни огню, ни погребению… тела врагов, заскорбевший душой сточетырехлетний Мэрген Оточ снял с багалы девятый бубен…»

- Эй, парень! Ойрат! Эй, не слышишь меня? Оглох?

Коричневолицый джалаирец звал, поманивая рукой, к страшной двери.

Когда голова наклоняется, говорят, то колено сгибается. Зажмуря глаза, Кокочу словно в воду бухнулся с обрыва.

Запах шерсти, зверя и гниющих мясных помоев стоял в юрте Быка Хостоврула густо, как хвои в лесу.

- Что, душа в пятки убежала, вояка Заячий Хвост? - из хоймора, куда Кокочу и взгляд побоялся поднимать, накрыл его сыромясый тяжелый бас. - Говори!

Кашлянул. Кхы-кхы. Воздуху побольше в грудь набрал и…

- Все?

Наклонил голову: все, да.

- Ты ойрат? - продолжал мучить голос.

- Ойрат.

- Утэгэ богол?

- Да, уважаемый. Племя дербенов восемь лет как наши господа. Да, отец тележный кузнец у него. Да, кобыла в затылок укусила, оттого и Кокочу^* стали звать.

^* К о к о ч у (Кокчу) - Лошадиные зубы.

Да, овцюхи-козлухи мы. Для удовлетворенья естества с козами приходилось нам. Да, кюрбчи, шаману Оточу помогаем по мере сил. Да, девятый бубен у нас…

И, разгорячившись, ободренный нежданно участливым вниманием легендарного кулюка-богатура, в конце концов за очаг осмелился взглянуть. - Ойе! Из-за широко полыхавшего оранжевого огня в упор смотрели два смеющихся черных глаза. - Ойе! Тошнота и ужас к ноздрям смрадным чадом поднялись. Колени ослабели. Сидевший улыбающийся в хойморе на подушке человек глумился, а не участие проявлял к Кокочу.

- Дербены, говоришь! - снова раздался из хоймора голос-бас. - А скажи мне, кюрбчи утэгэ богол, кто нужней человеку, друг или враг?

Кокочу, не ведая, что отвечать, на стоявшего впереди Лобсоголдоя невольно покосился.