У животных «орудие» не содержит никакой новой деятельности, никаких новых операций, оно подчиняется их естественным движениям, в систему которых оно включено; у человека происходит обратное: сама его рука включается в общественно выработанную и фиксированную в орудии систему операций и ей подчиняется [222] . Вот почему, если применительно к обезьяне можно сказать, что естественное развитие ее руки определило собой возможность употребления ею палки в качестве средства, то в отношении человека можно утверждать, что сама его орудийная деятельность создала специфические особенности его руки.
Мы готовы полностью согласиться с теми, кто видит истинный пафос исследования антропоидных обезьян в раскрываемой ими истории подготовления человеческой, общественной по своей природе деятельности. Вместе с ними мы готовы настаивать на генетической преемственности, существующей между психикой этих ближайших к человеку животных и психикой человека. Мы, однако, не можем не видеть и того, что переход к человеку обозначил собой основной переломный пункт развития, – скачок,
Мы особенно подчеркиваем эту сторону потому, что вопрос о верхней границе развития психики животных нередко затемняется благодаря наличию в современной зоопсихологии неправомерных тенденций, теоретическую основу которых составляет именно недооценка специфически человеческого в самом человеке и объективных условиях его жизни.
Хотя эти тенденции имеют одну и ту же сторону, они выражаются весьма различным образом.
В свое время Кёлер предупреждал будущих исследователей психики человекоподобных обезьян против чрезмерного усложнения эксперимента. Это понятно. Усложняя экспериментальную ситуацию путем введения в нее человеческих предметов и, что еще важнее, человеческих отношений, легко создать ряд эффектных артефактов, которые могут дезориентировать исследователя и еще более – читателя. <…>
Благодаря огромной трудности предварительного анализа экспериментальной ситуации и, в особенности, анализа роли в ней самого экспериментатора, едва ли вообще можно избежать в зоопсихологическом исследовании высших животных психологических артефактов. Все дело в том, чтобы их увидеть и отделить то, что только
Психология домашних животных – это важнейшая, но еще не написанная глава зоопсихологии. Поэтому сейчас мы можем понять содержание процесса одомашнивания только в самом общем его виде. По замечательной мысли Л. Фейербаха, он состоит в том, что «нечто человеческое становится предметом для животного». Или, иначе говоря, человеческое приобретает смысл для животного. Именно это – стойкость сдвига инстинктивных смыслов, а вовсе не приобретаемые новые навыки и не простое развитие тех или иных функций и даже не изменение строения деятельности в целом, существенно отличает одомашненное животное.
Неверно думать, что, например, деятельность собаки во время охоты состоит в постоянно прерываемом и поэтому всегда безуспешном добывании пищи; если это было бы так, то эта деятельность угасла бы у нее вовсе. В действительности на охоте ее деятельность направлена к хозяину, а не на дичь; дичь для нее – условие, определяющее задачу, а ее преследование – операция, отвечающая этому условию. Грубо говоря, она охотится не ради дичи, а ради хозяина; вспомним, что большинство охотничьих собак не едят дичи, а знаменитый «кусочек», порой получаемый из рук хозяина в награду во время охоты, обычно съедается ею из простой «вежливости». Поэтому, вопреки всем физиологическим правилам, перед охотой собака должна быть хорошо накормлена; с голодными животными работают только укротители и плохие дрессировщики.
Домашнее животное беспомощно без человека вовсе не потому, что оно физически слабее, чем его дикие сородичи или что его органы чувств притупились, но потому, что многие предметы природной среды перестали для него существовать; их заменил человек и созданный им мир человеческих предметов.