Если есть рай

Можно, ответил он – и я представила себе темную воду с прозрачными льдинами под каменным мостом.

Можно, сказал он, ведь каждый раз, когда мы возвращаемся туда, где жили когда-то, – прошлое возвращается. Мы вступаем вновь в прежние воды, горячие или холодные. Мы снова в школе или в семинарии. Или мы – дети в доме наших родителей. Если мы вернемся через двадцать лет, мы окажемся в сегодняшнем дне, мы окажемся теми же, кто мы сейчас. Только мы будем знать, что с нами случится в следующие двадцать лет. Мы будем знать будущее, в этом вся разница и весь смысл.

Я пыталась не плакать, но запомнить его запах и его губы, его пальцы и плечи, его глаза, его каждый вздох и каждое слово. Я не верила, что увижу его опять, но верила, что мы будем вместе (я не чувствовала противоречия, и у меня не было времени додумать эту мысль до конца).

Когда пришло такси, я быстро записала мой адрес на клочке бумаге. Напиши мне открытку, сказала я, и он кивнул. Он поцеловал меня на прощанье. Мне казалось, что он торопится посадить меня в такси. Может быть, у него уже была назначена другая встреча.

Я никогда не забуду, сказала я, что из всех, кто был тогда на бастионах, ты подошел именно ко мне. Ведь ты мог подойти к любой, но ты выбрал меня. Избрал меня. Я никогда этого не забуду.

Почему, спросил Варгиз, ты вдруг – так сильно?.. Он поискал слово, но не нашел. Что ты во мне такого увидела? – спросил он и улыбнулся.

Когда она просыпалась, то первое, что вспоминала мать Дилана из школы Колумбайн: ее сын – убийца и самоубийца. Ни снотворные, ни успокоительные никогда не спасут ее от того, чтобы просыпаться в эту явь, написала она в своих воспоминаниях. Ее сын расстрелял одноклассников, а потом покончил с собой. И никто никогда не спасет ее, писала она, от того, чтобы эта мысль пронзала сознание каждое утро. Весь мир, в забытьи на мгновение обретший цвет, снова чернел и опускался куда-то в ад – в тот ад, к которому приговорены матери убийц и самоубийц.

И для меня в то майское утро лет тридцать назад: лишь на секунду мир для меня был прежним. Но он потемнел, когда я вспомнила о стенгазете. И о том, как я поступила с Юликом.

Мысли и чувства надо гнать, опять сказала я самой себе. Надо быть этажеркой, стулом, деревом. Я одеваюсь, я пошла в школу, я нажимаю на кнопку лифта, я прохожу по подъезду, я выхожу на улицу, иду по тротуару. На школьном дворе стояли двое моих одноклассников. Мне показалось, что они ухмыляются, мне показалось, что они говорят обо мне. Мне захотелось подойти и ударить обоих. Но я, возможно, ошибаюсь (уговаривала я себя). Вполне возможно, что они говорят о чем-то другом, о чем-то своем, и ухмыляются чему-то другому, своему.

Тогда же я впервые задумалась о том, сколько мне придется врать самой себе, чтобы как-то выжить в этом мире, мире, который – о, удивление ребенка – оказался страшным.

Газета больше не висела на стене. Юлик подошел ко мне.

Я велел им снять. Забудь об этом. Поговорим после уроков.

Мне нечего было сказать, я могла только кивнуть. Учительница поджимала губы и не замечала моей поднятой руки, одноклассницы игнорировали меня, но мне было все равно.

После уроков мы с Юликом шли опять мимо фабрики и мимо пончиковой. Я сказала Юлику: ты знаешь, кажется, реактор взорвался, много территории заражено радиацией.

Юлик ничего не ответил. Он думал о чем-то своем. Это был новый Юлик, который не пересказывал, захлебываясь, приключенческие романы, а молчал и заставлял одноклассников снимать со стены газеты, если они ему не нравились. Я заметила, как он вырос, он был ростом с меня. Кивком он показал на скамейку, где мы сидели в прошлый раз.

Юлик вынул из кармана куртки пачку сигарет. Он предложил мне, я отказалась. Он пожал плечами, засунул сигарету в рот и чиркнул спичкой. Мы оба глядели на огонек его сигареты.

Он рассказал мне странные вещи.

Его равнодушие и сонливость не имели ничего общего с поездкой в Венгрию. Ты в любом случае намного больше написала, и идея была твоя, и мне не так уж и сильно туда хотелось, мне больше нравилось узнавать факты, сказал он. Он говорил блеклым, погасшим голосом, я увидела, как пепел падает с сигареты, и подумала опять: передо мной совсем другой человек, я его не знаю.

Ты должна поклясться, что никому не расскажешь.

О чем?

Поклянись сначала.

Ладно, клянусь.

Поклянись своим здоровьем.

Хорошо, клянусь здоровьем. Если это так уж обязательно.

Я положила ногу на ногу, обхватила колено руками и повернулась к Юлику. Я знала, что это будет не история из книжки. Потому что разве стал бы он брать с меня клятву молчать о чем-то, что он прочитал в «Библиотеке приключений»? Наверно, подумала я, сплетня какая-нибудь. Может, он расскажет мне, что одна из наших девчонок в него влюбилась и потому написала обо мне этот пасквиль. Нет, мальчишки о таком не рассказывают. Это должно быть что-то мужское. Может, он признается, кто его настоящий отец, где живет и кем работает. Может быть, Юлик – сын какого-нибудь известного человека? Члена правительства? Сотрудника секретной службы?