Если есть рай

Я бы десять лет жизни отдала, сказала я, чтобы оказаться тогда с тобой в кино.

Ты издеваешься? Ты знаешь, что там все курят и кричат? Что сиденья жесткие?

Наплевать. Я бы сидела и наблюдала, как ты фильм смотришь.

И что же в этом такого интересного?

Интересно, какой ты был тогда.

Я тебе уже сказал: дико худой и дико наивный.

В отличие от того, какой ты теперь, сказала я. Он посмотрел на меня из-под полуприкрытых глаз и промолчал.

Вот еще была странная вещь, сказал он через некоторое время. Он согнул руку в локте и подпер голову кулаком. Там, в катехизисе, был такой параграф: «Надейся, душа, надейся, ибо не знаешь ни дня, ни часа. Осторожнее, жизнь пролетает быстро, даже если нетерпение побуждает тебя сомневаться и ныть от того, как все долго тянется. И пусть тебе приснится – приснится, понимаешь! – пусть тебе приснится, что, чем больше ты борешься, тем больше показываешь любовь к Богу». Почему это должно сниться? Или это надо так было понимать: «Мечтай, что, чем больше ты борешься, тем сильнее доказываешь свою любовь к Господу». Но это получается издевательство какое-то. Мечтай, мол, все это сны и пустые мечтания. Я нашел оригинал, из которого они взяли цитату, так вот, в оригинале говорилось просто: «Смотри, что чем сильнее ты борешься, тем больше любви к Богу показываешь». «Смотри» – или «подумай» – или «обрати внимание». Ничего похожего на сон или мечту. Как будто бес прокрался в катехизис и все извратил сомнением и издевкой. Хотя, может, я неправильно понимаю слово «мечта», может, в этом есть что-то положительное, пусть, мол, твоей мечтой станет борьба за святость…

Его голова опустилась на подушку, глаза закрылись. Я представила себе тишину семинарии, жару и зелень за ее стенами. Веки Варгиза подрагивали, мне хотелось поцеловать их, но я не решалась его потревожить. А знаешь, какой у меня был любимый вопрос? – пробормотал он.

Какой?

Как воскресают мертвые. Знаешь, каким образом?

Во плоти, попробовала я ответить.

Понятно, что во плоти, но каким манером?

Не знаю, сказала я.

Вот именно. Это «как», говорит катехизис, превосходит наше воображение и понимание. «Сей вопрос доступен только вере». Я это даже по ночам повторял, прежде чем заснуть: превосходит наше воображение и понимание. В этой строчке больше всего Бога содержалось, по-моему. Превосходит наше воображение и понимание. Превосходит наше воображение и понимание. Воображение и понимание.

Он спал. Я пересела с постели на кресло, чтобы ненароком не разбудить. В окно видно было тропинку под окнами, снег, иней на ветвях. Я слушала, как дышит Варгиз, и думала, что в этот самый момент дьявол мог бы утащить мою душу, потому что это мгновенье мне хотелось остановить: снежный город за окном, теплая комната и дыхание Варгиза. У меня было чувство, что, спящий, он принадлежит мне больше и полнее, чем тогда, когда бодрствует и властен над своими словами.

На тропинке замаячили два человека. Я боялась, что они будут громко говорить, их голоса проникнут сквозь стекло и разбудят Варгиза. Они курили на ходу, один что-то сказал другому, тот кивнул головой. Когда они проходили под окном, я увидела, что у того, кто кивнул, были кудрявые волосы и круглые очки в роговой оправе, он шел без шапки и без пальто, в пиджаке, но закутавшись в огромный шарф. Беззаботное движение, которым он подносил сигарету к губам и стряхивал пепел с сигареты в снег, напомнило мне о мужчине в таких же очках и с похожей манерой заматывать шарф вокруг шеи. Я была с ним знакома лет десять тому назад. Я виделась с ним дважды. Когда я встретила его в первый раз, он ничего для меня не значил. Очки, шарф, кудрявые волосы – тысячи таких молодых людей ходят по улицам. Мы сидели в кафе, мы обменялись какими-то банальностями. Когда я его полюбила? Еще за столиком? На выходе? В поезде, который уносил меня из его города? Как я могла любить его несколько лет подряд после одного лишь вечера, проведенного вместе, и почти без надежды увидеть его опять?

Три года спустя мы встретились снова. Он сказал:

Привет, давно не виделись.

(Мы действительно не виделись к тому времени тысячу сто два дня – я точно знаю, потому что я их считала.)

Он достал сигареты и предложил мне («У вас там за это еще не линчуют?»), щелкнул зажигалкой и закурил.

Я смотрела на него и думала, что это самый счастливый день моей жизни. Не помню, о чем мы говорили. Помню только свербящую мысль: от самого счастливого дня моей жизни осталось всего несколько часов. Я должна была прожить эти несколько оставшихся часов с наибольшей полнотой, пока человек в роговых очках еще не встал, не попрощался, не ушел. Я знала, что, когда он попрощается и уйдет – когда этот день закончится, – моя жизнь пойдет на убыль, потому что самый счастливый ее день останется позади.

Тогда мне тоже хотелось остановить мгновенье. А сейчас я едва вспоминаю об этом дне. Он кажется мне наважденьем, не более. Наверное, и это желание быть с Варгизом – лишь наваждение, бред, всплывший из тайников моей души, мне самой непонятных.